Бродячая Русь Христа ради - Сергей Васильевич Максимов

поднимет одну веку, поднимет другую - и начнет иглой стрекать. И сведет ему веку - сидит над чашечкой, как и впрямь слепой. Хотел я у него из чашечки гривенник серебряный, что офицер ему положил, себе взять, а он и сгреб меня за руку».

- Положи противу шустрого-то парня вчетверо: не будет много, - перебил думы надумавшийся Матвей ответом.

- Голосисто, дед, поешь, где-то сядешь?

- А я, добрый человек, не в запрос, а как сам скажешь.

- Может, ты пошутил, так я опять с тобой начну разговор. Прислушайся-ко!

- Варева твое брюхо выпросило - это первый мой сказ. Второе, к твоей слепоте по моему положению надо трех ребят поставить сверх твоего. Пойдешь ты с артелью в самые места настоящие, хорошие. Не к тому я это говорю, чтобы ты больше запрашивал, а надо тебе знать, у каждого монастыря не по пяти кабаков живет, а по ярмарочным местам мы их десятками считаем.

Посмотрел он на Матвея: слепой даже облизнулся и круто пошевелился на месте.

- Знаем такие кабаки, где как ты знаешь - хоть пляши, хоть скоромные песни пой: молодые парни даже заказывают такие - и водку подносят от себя для угощения.

Матвей даже крякнул. «Значит, - смекает про себя Лукьян, - стало его крепко сдавать назад».

- Прими тоже в расчет: баба с вами, баба хожалая, выученная. Парня твоего кормить надо: я ему лапотки свои кладу, армячишко дам. Пиво пить разрешаю, а который до чаю охоч - у меня чай по ярмаркам-то идет без запрету.

- Это у тебя хорошо, - похвалил Матвей.

- Да так хорошо, что кто от меня летось ходил недавно, опять здесь был и наймовался. От меня самая дальная артель ушла уж. Я ведь тебе всю правду сказываю. Харчи мои. Что своим умом упромыслишь - все твое.

- Я вот про это тоже хотел спросить...

- А я все по откровенности, все по правде. Рассчитывай: на новое место придешь, пачпорт покажи, а в артели-то попадают со слепыми пачпортами.

- У меня настоящий: вот гляди на него.

- Да ведь другой слепой человек со слепым-то пачпортом дороже зрячего: мне-ка за него платить. Опять же говорить буду про монастыри. В хорошем

- за всякое место «власти» деньги берут: большие - если у паперти сесть хочешь; поменьше - у святых ворот; за воротами - еще меньше. А все деньги подай, все староста-то мой поставит мне на счет!

- А про ярмарку-то что ты думаешь? На всякую хорошую ярмарку полагается особливое начальство. Оно так и почитает, что ярмарка-де вся его, всякое место ему принадлежит. Затем-де его сюда и определили. А ты ему за то место, на котором хочешь сидеть, заплати. Да он еще разбирает: это-де захотел хорошее - значит давай больше, а не то, слышь, отдам другим. У меня-де это место другие слепые приторговали. Ты это сочти, Матвеюшко - добрый старец!

- Считаю. Смекаю. Говори дальше.

- Теперь вот я и твое класть стану. Голос хорош, а нам такой надо, чтобы, когда чужая артель на монастыре поет, наша была бы слышнее. Чтобы, когда гудит колокол, на выход из церкви, наших слепых не забивал бы: хрип не хрип, а чтобы рев и гул был внятен. Люблю я это, и народ это любит. Твой голос подойдет. А я вон тому человеку, что, как коростель во ржи, скрипит носом-то, больше не даю, как и шустрому поводырю: двадцать рублев за все лето. Тридцать рублев тебе за голос кладу, потому голос твой толстый. А ты мне скажи, который мужик, что за промыслом с наше ходит, больше тридцати рублев домой приносит? Я не слыхивал.

- Да, ведь наше дело - не стать тому! Бывает, что и больше приносят, -возразил было Матвей, но Лукьян перебил его не совсем ласково:

- Я слыхал, что под Нижним, на Волге, такой мастер завелся, что слепых в ремесло нанимает, и ходит к нему вашего брата довольно. Один год и нанимать их мне было трудно. Тянет купец проволоку, а из нее ситы плетет. Надо ему тонкую и толстую, да такую, чтобы ровная была. Глазом того не возьмешь, а ваш брат, слышь, перстом нащупывает, как велика тонина и ровна ли. Не хочешь ли? Он кладет за все лето пятнадцать рублей и харчи свои: попытал бы.

- Куда слепой пойдет? Некуда. Я к этому не привычен. Я вон лапотки по зимам плету, и от них у меня голова болит. Сказывал бы подходящее.

- Я не все сказал. Одёжой тебя не наделять, новой чашки мне не покупать про тебя. Со своим, значит, богачеством ходишь.

- А я стихов-то сколько знаю!

- Вот это в счет кладу и по нынешним временам за это даю тебе цену. Не так давно об этом и разговаривать бы не стал: самое было пустяшное дело. Давай Лазаря да Алексея, человека Божья, - больше и не надо было. Стали навертываться чудные охочие люди, что слова твои пишут в книжку и по гривеннику, по двугривенному платят за стих. Сам я своими глазами видел, как одному такому-то какой-то стих так полюбился, что он дал бумажный рубль. А слепой-от и разобрать не сумел: что, слышь, на руке шуршит - не поминанье ли кто вместе с семиткой-то сунул? Не поверил - диву сдался.

- Опять же ты экого-то жди, а артели-то в том какова корысть? Когда еще он придет к тебе, а придет - твоя выгода: ты, чай, на артель-то делить не станешь, а зажмешь в своем кулаке. А кулак-от у тебя вон какой! Ты меня спросил, а я тебе отвечу: может, ты всю артель выучишь в мою пользу, а мой парень, что за меня с вами пойдет, может отбирать у тебя эти деньги?

Матвей на вопрос не ответил.

- Значит, дед, ты со своим стихом про богатырев на себя ходи. Мне-ка не надо. А тебя, который пожелает того, у меня в артели можно достать: ему этак-то и легче. Надо бы, значит, еще с тебя получать. Ну да ладно: к 30 я еще десять на тебя накидываю. И давай по рукам. Может, другим-третьим стихом ты и артель обучишь: все же прибыль!

«Ну да и плут же ты, мужик! - подумал про себя Матвей, но сказать вслух не решился. - Из-за стихов меня вызывал, а теперь они и