И горы смотрят сверху - Майя Гельфанд

Но он не знал еще, что вслед за приказом о выселении придет другой – об аресте.

Когда его пришли арестовывать, все члены семьи были дома. Вошли двое высоких мужчин. Предъявив приказ об аресте, они велели Ханоху немедленно одеваться и следовать за ними. Хана вскрикнула, прижала руки ко рту. Дети молча смотрели, как седого, согбенного старика берут под руки и выводят за порог. Как закрывается за ним дверь, как он бросает прощальный взгляд на свой дом, как исчезает в автомобиле, ожидающем во дворе.

С минуту стояли они в оцепенении. Мысли не лезли в голову. Тело сковал ужас.

Нехама опомнилась первой.

– Беги к нему! – велела она Лилии.

– К кому?

– Ты знаешь. Беги к Залману. Умоляй. Делай что угодно. Только он может помочь.

Лилия оторопела от удивления.

– Так ты все знала? Все эти годы ты все знала? Ты знала и молчала?

Нехама только пожала плечами:

– Догадывалась. Я видела его в лавке у Казимира. А потом, когда он исчез надолго, я поняла, что ты ему отказала. Но какая сейчас разница? Иди к нему.

В Алма-Ате не было человека, не слышавшего о всемогущем Льве Тимофеевиче. Его имя, как имя Всевышнего, не поминали всуе, о нем говорили только шепотом и только самые невероятные вещи.

Лилия не хотела идти. Как он примет ее? Что потребует? Захочет ли вообще видеть? Ей было страшно и одиноко. Она чувствовала себя так же, как и несколько лет назад, когда он пришел к ней с предложением. К кому пойти? Кому рассказать? У кого просить помощи? А если отца ждет та же участь, что постигла Айдара? Нет, это невозможно. Невозможно представить, чтобы ее отец, старый, больной, умер от мучений и издевательств в грязной холодной тюрьме. Что же делать?

И она решилась.

Истратов сидел за широким столом, уткнувшись в документы. Рядом дымился горячий чай. Он любил чай, пил из больших тяжелых стаканов и непременно заваривал сам. Он поднял глаза и увидел ее. Он ждал ее. Знал, что она придет. Ожидание было долгим, но это не страшно, он умеет ждать. У него много времени.

– Зачем пришла? – спросил он сурово.

– Отца арестовали.

– Если арестовали – значит, было за что. У нас просто так не сажают.

– Спаси его, я тебя умоляю.

Она еще больше похорошела за эти годы. Теперь она уже не девочка-подросток с зарождающимися формами, а взрослая женщина, зрелая, красивая. Такая, какая ему нужна. Недаром он хранил тот отрез ткани.

– Ты ведь все понимаешь, – взмолилась она, – ты же все знаешь! Никакой он не враг! Никакой он не кулак! Он всю жизнь работал, все своими руками заработал.

– Если не кулак – разберемся. Уходи, я занят.

Нет, она определенно превратилась в красавицу. Великолепные волосы из-под голубого платка золотыми волнами лежат на плечах, касаются ее круглой, налитой груди, спускаются вниз, к тонкой талии. Миндалевидные глаза полыхают на смуглом лице, чувственные губы приоткрыты. Тонкие руки с длинными пальцами сжаты в кулачки. Она знает, что обречена, но продолжает бороться.

– Никуда я не уйду! – вскрикнула она и подошла ближе к столу. – Помоги освободить его. Пусть заберут все, но только выпусти его из тюрьмы. Он умрет там.

– У нас есть суд, – ответил он. – Я ничем не могу помочь. Убирайся!

Она схватила стакан с дымящимся чаем и выплеснула на стол, заваленный бумагами.

– Ах, так! Дура! – заорал он.

На крик сбежались охранники:

– Лев Тимофеевич, вам помочь?

Истратов с минуту колебался: переводил взгляд с кипящего ненавистью лица Лили на крепких пареньков в голубых фуражках.

– Не надо. Это у нас семейное.

Когда дверь за чекистами закрылась, он сказал, уже спокойнее:

– Что мне за это будет?

– Что ты хочешь? У меня ничего нет. – Она тяжело опустилась на стул с противоположной стороны стола.

Бумаги промокли и стали желтыми, свернулись в кривые волны. Она сняла платок, принялась вытирать их. Капли чая падали ей на юбку, на блузку; платок пропитался крепким ароматом; несколько чаинок осталось на нем, превратившись в причудливый узор.

– Подумай, – сказал он, – если найдешь что-то, что меня устроит, я подумаю, что можно сделать.

– У меня ничего нет, – повторила она.

– Ты можешь любить меня, – произнес он, вставая со стула и приближаясь к ней.

– Но я не могу любить тебя… такого.

– Какого? Что во мне не так?

– Ты изменился, Залман. Я готова была полюбить тебя тогда, в детстве. Но сейчас ты не тот. Я не могу. – Он приблизился к ней. – Ты жестокий, упрямый и грубый! Ты чудовище!

Он схватил ее за горло. Она начала задыхаться. Он отпустил.

– Я не помогу.

– Умоляю тебя, – она упала на колени, – умоляю, спаси его. Ну что ты хочешь? Спаси его, а потом убей меня, если тебе так хочется! Мне уже неважно. Умоляю, Залман…

Она принялась целовать его ноги. Она целовала каждый уголок его брюк – модно отороченных, из хорошего сукна. Она целовала его руки, его бедра, живот, пока не добралась до лица. Она впилась в его губы, обхватила его шею руками.

– Это все, что у меня есть, – прошептала она.

– Этого вполне достаточно, – ответил он…

На свадьбе Лилия, конечно же, блистала в великолепном темно-синем платье из креп-жоржета, и все окрестные барышни сгорали от зависти. Гости тоже были в темных нарядах, вопреки традиции. Свадьба, однако, получилась шумная, с музыкантами-мадьярами, которые создали в городе оркестр цимбалистов. По дороге на церемонию бракосочетания наняли восьмерых извозчиков: на первом восседали жених с шафером и будущим тестем, на втором ехали сестры и братья невесты, на третьем – сама невеста с матерью. На остальных поместились гости и соседи брачующихся. И завершала кортеж целая команда разудалых музыкантов, которые с ловкостью необычайной умудрялись играть и петь веселые песенки прямо во время езды.

Смеются брачующиеся. Смеются родители. Смеются братья и сестры. Смеются родичи. Смеются соседи. Смеются беженцы. Смеются сироты. Смеются нищие и оборванные. Смеются бездомные и калечные.

Танцуют брачующиеся. Танцуют родители. Танцуют братья и сестры. Танцуют родичи. Танцуют соседи. Танцуют беженцы. Танцуют сироты. Танцуют нищие и оборванные. Танцуют бездомные и калечные.

Радуются брачующиеся. Радуются родители. Радуются братья и сестры. Радуются родичи. Радуются соседи. Радуются беженцы. Радуются сироты. Радуются нищие и оборванные. Радуются бездомные и калечные.

И читают молитву «Кадиш»[57] над убиенными.