Судьба - Николай Гаврилович Золотарёв-Якутский

class="p1">Яковлев побледнел, глаза его испуганно забегали, как у пса, на которого замахнулись палкой. Он долго мямлил, путал, наконец сознался во всем: и как Майя отвергла сватовство его сына Федорки, и как он потом, желая отомстить строптивой невесте и ее родителям, устроил этот брак — людям на посмешище.

Не будь Майя дочерью богатого, влиятельного человека, судья не стал бы так докапываться до истины. Но речь шла о споре двух лиц из высшего сословия, и хочешь не хочешь — выясняй до конца все обстоятельства дела. Судья и не стал скрывать этого.

— То, что вы совершили, Егор Николаевич, не достойно вас, — сожалеющим голосом сказал он. — Мария Семеновна происходит из такого же богатого рода, как и вы, дочь улусного головы. Если бы дело было возбуждено дочерью бедняка, я бы не дал ему ходу, попросту прекратил бы его. Но коль скоро иск возбудило лицо, принадлежащее к одному с вами сословию, придется вам держать ответ по закону.

Судья что-то прикинул в уме и объявил Майе и Яковлеву.

— Через три дня состоится судебное заседание. К девяти часам вам обоим надлежит быть здесь.

Писарь вручил Майе и Яковлеву повестки.

Майя молча вышла из кабинета, а Яковлев остался. Повертев в руках бумажку, он подошел поближе к судье.

— Нельзя ли избежать суда, господин мировой судья? — спросил он.

— Каким образом? — Судья поднял голову.

— Хотя вы по крови не якут, господин судья, но вам не чужды наши обычаи, вы почти что якутом стали… Мой отец был улусным головой и князем наслега… Я тоже указом самого государя-солнышка назначен головой и служу верой и правдой уже много лет. Неужели по иску какой-то женщины вы унизите меня?.. Говорите, сколько вам нужно денег или, может быть, зерна, скота, чтобы прекратить это дело?

Судья даже не шелохнулся. «А почему бы и не поволынить? — подумал он. — На этом деле можно погреть руки».

— Нельзя прекратить, — наконец сказал судя. — Все очень ясно и бесспорно. К тому же дело ведет очень опытный и дотошный адвокат. Прошение написал человек, совершенно неподкупный, превосходно знающий законы. Эхов, если слышали такого. Так что никак нельзя.

— Тогда отодвиньте, сделайте милость… — Яковлев вынул из кармана сафьяновый бумажник, положил перед судьей «екатеринку».

Судья взял ассигнацию, сложил ее и спрятал в карман. Потом поднял на Яковлева глаза, ставшие масляными.

— Ладно, — сказал он. — Можете не приезжать через три дня. Наведайтесь через пять дней.

Яковлев достал из кармана повестку:

— А… как же это?

Судья вял у него из рук повестку, разорвал и бросил в корзину. Потом вызвал столоначальника и велел ему выписать новую повестку.

— Благодарю вас, господин судья, — прочувствованно сказал Яковлев. — За ваше добро я и впредь готов вам платить сполна, благодарю!..

II

Иван Семенович и Федор ждали Майю в канцелярии. Как только она вышла, они бросились к ней с расспросами.

— Расскажу по дороге, — сказала Майя.

Выйдя, из теплого помещения, Майя почувствовала дрожь во всем теле — на улице было морозно, стоял такой туман, что в пяти шагах ничего не видно было, но на душе у нее было радостно и светло. По дороге она рассказала, как испугался Яковлев и как потом, во всем признался.

Шли они по Правленской улице, к дому, в котором жил Иван Семенович.

Майя впервые попала в дом горожанина, ей все здесь показалось удивительным. В деревне постель убирают с орона, а у Ивана Семеновича вся постель — на ороне, как будто ее недавно постелили, чтобы лечь спать. Так ведь сейчас же день. На стенах висят какие-то картины — много картин и портреты. В деревне на стенки ничего не вешают.

У печки стоял самовар, такой же, как и у Иннокентия. Как только он зашипел, со двора в дом вошел старик, по всему видно — русский. Одет он был неважно и, видно, сильно замерз. Седая борода заиндевела.

Вошедший молча разделся, повесил на вешалку поношенную шубу, пригладил рукой поредевшие седые волосы. Видно было, что в этом доме он человек свой.

— Ну, рассказывайте, — сказал старик по-якутски с сильным акцентом и посмотрел на Майю, потом — на Ивана Семеновича.

«Где я слышала этот голос?.. — подумала Майя. — И глаза знакомые».

Это был Эхов, и не мудрено, что Майя не узнала его — столько лет прошло. Составляя прошение, Эхов думал: «А не та ли это Майя, которую я когда-то учил? И фамилии совпадают». А когда Иван Семенович сказал, что приехала Майя, он хотел пойти в канцелярию судьи, чтобы повидать ее, но опоздал. И теперь вот пришел к Ивану Семеновичу домой.

Эхов и Майя минуты две смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Аркадий Романович вспомнил, что, когда он жил у Харатаевых, каждое утро здоровался с Майей: «Здравствуйте, барышня».

— Здравствуйте, барышня, — сказал Эхов, не сводя с нее глаз.

Лицо у Майи вдруг вспыхнуло, глаза округлились. Она с трудом удержалась, чтобы не броситься к старику.

— Здравствуйте… — проговорила она невнятно.

— Барышня, почему не здороваетесь, как прежде: «Здравствуйте, Аркадий Романович»?

Майя протянула руки, потом подбежала к нему, обняла за шею, стала целовать в щеки:

— Аркадий Романович, я всегда помнила о вас и никогда не забывала…

Федор, глядя, что Майя целуется с каким-то русским, стоял и недоумевал.

Майя взяла Эхова за руку и подвела к Федору:

— Мой муж.

Эхов протяну Федору руку:

— Хорошую жену взяли. У нее доброе сердце. Я ее бывший учитель.

Хозяйка разлила чай и пригласила гостей к столу. Майя села между Федоров и Эховым. Аркадий Романович, который был в неведении, за что его Харатаев тогда прогнал, попросил Майю вспомнить и рассказать.

Когда Майя рассказала Аркадий Романович долго хохотал и все переспрашивал:

— Так и сказала попу?.. Нет ни бога, ни черта?..

Майя спросила у Эхова, все ли время он с тех пор живет в Якутске или нет.

Аркадий Романович ответил, что где только ему не приходилось жить после этого — и в Нюрбе, и в Сунтаре, и в Верхоянске, и на Колыме.

— И везде я старался исполнить завет русского поэта Николая Алексеевича Некрасова. Помнишь, Майя, стихотворение «Сеятель»? Ты его наизусть учила. — Эхов встал, протянул руку и стал декламировать.

Аркадий Романович уже кончил читать стихотворение, а в доме все еще стояла тишина. Слышно только было, как на стене тикали потемневшие как сажа часы: тик-так, тик-так…

— Вот я и старался, в меру своих сил, сеять разумное, доброе, вечное. — Эхов по-отцовски обнял Майю