Капкан супружеской свободы - Олег Рой

Постепенно приводя в порядок заброшенную квартиру, чиня то одну, то другую мелочь в хозяйстве, разбираясь в шкафах и мало-помалу отчищая до блеска каждый гвоздь в доме, он постоянно мысленно разговаривал с Ксюшей и Таткой и в конце концов окончательно уверился в том, что смерти — не существует. Все говорят, что они погибли?… Ну и пусть их! А для Алексея Соколовского жена и дочь живы. И пусть простят его многочисленные врачи из Клиники неврозов, потратившие на него столько времени, сил и лекарств, если им покажется теперь, что усилия их были напрасны. Пусть они считают его мысли проявлением психопатии, маниакальной навязчивой идеи или как там еще у них называются подобные состояния… Ксюша и Татка живы, и все тут! И хотел бы он посмотреть на человека, который посмеет его в этом разуверить!

Альбомы с фотографиями и старые семейные архивы он оставил напоследок. Он больше не боялся, что фотографии прежних, счастливых дней причинят ему боль или лишат сна ночью. Напротив, каждая фотография, каждое письмо Ксении из экспедиции или Наташки из пионерского лагеря, каждый оплаченный счет за телефонные переговоры с ними подтверждал: их семья существовала и была счастлива! Как ни странно, теперь он с легкостью мог вспомнить каждую мелочь и разрешить любые вопросы, когда-то вызывавшие споры или непонимание между ним и женой. Например, их любимая Таткина фотография — в тот день, когда девочку повели в первый класс, — была хороша по композиции и прекрасно пойманному, озаренному выражению маленького личика, но, к сожалению, размыта и не слишком удачна в техническом отношении. И родители никогда не могли разглядеть, сколько все-таки бантов красуется на аккуратно причесанной дочкиной головке — два или один, но очень пышный. Ксюша утверждала, что лично завязывала ей два бантика, а Алексей вечно спорил с ней, утверждая, что прекрасно помнит «бант, огромный, как пропеллер»… Ему самому было странно, как четко и однозначно он вспомнил теперь и этот праздничный день, и торопливый Таткин завтрак — какао и мамины пончики, и то, как, ворча и боясь опоздания, Ксения торжественно завязала ей два — именно два! — белых чудесных бантика. Ты была права, Ксюша, мысленно признавался Алексей и переворачивал лист альбома, вновь предаваясь воспоминаниям, озаренным его любовью, прозревшей памятью и непрощаемой виной…

И вот от Сореля пришло письмо.

«Ты удивил меня, дружище, — писал он, — и вдобавок чуть было не поставил в весьма неловкое положение. Я-то искал по кладбищам и старым некрологам, а оказалось, что Наталья Кирилловна Соколовская жива и, хоть не совсем здорова, но уважаема соседями и хорошо известна в силу таланта и самобытности своей натуры. Несмотря на весьма преклонный возраст — чуть ли не под сотню лет — и довольно тяжелую болезнь, она до сих пор находится в здравом уме и памяти, хотя все свои дела ведет через поверенную, мадам Лоран. Вот ее адрес, дружище, и сообщи мне, если когда-нибудь соберешься в наши края…»

Когда-нибудь?! Черта с два! Он едет немедленно, вот только сделает визу и найдет официальный повод для путешествия. И еще он повезет с собой подарок — ту самую картину, небольшую и не слишком тяжелую, на которой три невозможно прекрасные девочки ведут вечную, неспешную беседу в саду, каких давно уже нет в России. Пусть эта вещь снова окажется в доме у бабушки, как когда-то, век назад, она висела в доме у ее родителей…

Проблемы с получением визы действительно не возникло, слава богу, у Алексея достаточно было связей, чтобы не затягивать решение этого вопроса, и 19 сентября Алексей Соколовский улетел в Париж.

Париж встретил его мелким, теплым дождем, но, даже «пропущенный» сквозь эту серую сеточку, город был неуловимо прекрасен. Остановившись в отеле, Алексей сразу же написал Эстель Лоран, сообщив ей свой адрес и цель визита и попросив о встрече с ней. Он дал себе сроку пять дней и решил, что, если эта наверняка крайне занятая дама не отзовется в течение задуманного времени, он и без ее соизволения предпримет попытку повидаться с бабушкой. А пока он бродил по городу, очарованно вдыхая неповторимые синие сумерки Парижа, бесконечно проверял в кармане плаща тонкие листки бабушкиного дневника, с которыми не расставался теперь ни на минуту, — и ждал, ждал, ждал… Ожидание казалось ему бесконечным, и он уже сожалел о том, что не пошел более коротким путем, — в конце концов, явно установленное родство вполне давало ему на это право, — однако делать было нечего: давши слово — держись.

Но уже на третий день его пребывания в Париже, в девять часов утра, когда он еще лениво раздумывал над тем, какой рогалик выбрать с кофейного столика, услужливо поданного ему в номер, в спальне зазвонил телефон. Портье сообщал, что внизу мсье Соколовского ожидает дама, и Алексей, отчаянно смешавшись почему-то, крикнул:

— Да-да!.. Я иду! Попросите ее обождать еще минутку…

Он мгновенно натянул на себя джинсы и рубашку и, выскочив из номера, помчался вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки и не желая дожидаться лифта. Он не знал, с чем встретится сейчас — с приветливым равнодушием, свойственным в общении всем европейцам, с подозрительным недоверием к его истории или с холодным отказом, — но в любом случае это был шаг навстречу той женщине, которая плакала когда-то в далекой России над страницами своего дневника, а ради этой женщины он был готов на что угодно.

В холле он обшарил нетерпеливым взглядом присутствующих и замер в недоумении: не было ни одного человека, который мог бы претендовать на имя «мадам Эстель Лоран». Пара пожилых американцев, с которыми он познакомился еще вчера за ужином, бодрый немец, изучающий свежую газету, какой-то рыжий тинейджер у стойки портье и двое богатых латиносов, бросающих друг другу недвусмысленно масленые взгляды… Он еще раз, уже более спокойно, обвел помещение глазами и, почувствовав разочарование, опустился в ближайшее кресло.

Вероятно, произошла какая-то ошибка; не могло же, в самом деле, у него все получиться так быстро и гладко… Он опустил голову и почувствовал на своем плече чьи-то легкие пальцы. Рыжий бесенок — нет, пожалуй, все-таки не тинейджерского возраста, а чуть постарше — стоял перед ним, улыбаясь озорной рожицей, усыпанной мелкими, веселыми веснушками, и протягивал ему руку для пожатия.

— Вы — Алексей Соколовский, — не вопросительно, а скорее утвердительно произнесла девушка. — Именно таким мы вас себе и представляли.

Ее выговор был очарователен: правильная русская речь, смягченная грассирующим французским акцентом, заставляла вспомнить аристократов девятнадцатого века, одинаково хорошо владеющими обоими языками.

— Но я не совсем понимаю… Вы — мадам Лоран? — растерянно спросил он, лихорадочно отыскивая в памяти те фразы, с которых хотел начать разговор.

Девушка засмеялась.

— Увы, нет. Мне до нее далеко, — притворно вздохнула она. И, заметив, как скованы его взгляд и движения, добавила: — Вы разочарованы?

Он с облегчением заметил, что она просто поддразнивает его, и напряжение вдруг отпустило Соколовского. Он расслабился и посмотрел на собеседницу более внимательно.