Хождение в Похъёлу - Никита Тихомиров

Но человеку положено от начала времён тянуться к светлому, доброму, карабкаться встречь надежде на лучшее. И потому грустные думы о судьбе затерявшегося в дебрях Похъёлы брата отошли в глубины их сознания, оставив по себе лишь горькую червоточинку. Хотелось заглянуть далеко вперёд, в день, когда закончится их длинная тропа.

Перед закатом, когда подрумянившийся диск солнца коснулся тонущего в дымке края земли, они выбрались из куваса и направились в ельник, раздвигая заиндевевшие колючие ветви. Затрещали ломаемые сучья и сухостоины, гулко щёлкая в застоялом воздухе. К хижине вернулись в сумерках, неся по последней охапке валежника, гора которого громоздилась прямо у входа.

Устроившись у щедро сдобренного дровами очага, долго молчали, отогревая замёрзшие руки и налившиеся румянцем лица. Потом тихим вибрирующим голосом Алмори затянул плавный мотив. Он пел без слов хорошо знакомую им обоим песню, которую пела им мать в детстве, укладывая спать набегавшихся за день шебутных сорванцов. Атхо прикрыл глаза и едва заметно стал покачивать головой в такт льющимся звукам. Перед его глазами встало родное стойбище, мать, отец. Оттенённая лёгкой грустью теплота наполнила сердце. Он вздохнул, и из горла его заструились те же переливчатые напевы. Алмори улыбнулся брату, и голос его зазвучал громче и увереннее.

К ночи поднялся ветер. Зашумели-завыли верхушки ёлок, застонали кряжистые листвяги. Атхо с большой неохотой вылез из куваса, понукаемый нуждой, и едва не задохнулся, когда режущий порыв ветра ударил ему в лицо. Он отошёл немного в сторону, справил дела и, втянув голову в плечи, запрыгал обратно к хижине, сквозь заслоненный лапником вход в которую пробивался живительный свет огня. Очередной порыв, толкнувший охотника в спину, оборвался протяжным далёким криком-стоном. Похолодев, Атхо замер и вслушался в отдаляющийся шум ветра, но звук не повторился. Зато начал нарастать новый рокот усиливающегося ветра. Охотник поспешил протиснуться в кувас и заслонить за собой вход.

Отряхиваясь и вздрагивая от проникшего под одежду холода, он подобрался к огню.

— Слышал? — спросил вдруг Алмори.

— Что? — удивлённо поднял глаза Атхо. — А! Да, слышал. Думал, почудилось.

— На голос похоже.

— Ветер, — просто ответил старший брат и встряхнул волосами, лезшими в глаза.

Пора было готовиться ко сну. Алмори взбил охапку еловых лап и лёг, блаженно вытянув ноги и смачно зевая. Брат лениво потянулся и поглядел на свою постель. Да, Алмори прав — пора на боковую. Завтра им выступать. Он встал на карачки и уже полез, старательно перешагивая через разбросанные вещи и оружие к своему ложу, когда до их слуха отчётливо донёсся хруст снега за стенкой куваса. Атхо схватился за древко копья, а Алмори едва успел приподняться на локте, когда лапник, заслонявший вход, резко отъехал в сторону, и запорошенное снегом существо полезло внутрь. Атхо попытался поднять оружие, но не смог, потому что сам придавил древко коленом. Алмори замер в объятиях ужаса, не смея даже вздохнуть.

А существо, меж тем, целиком втянулось в хижину и начало разворачиваться, вытягивая в сторону застывших братьев свои лапы. Сквозь замешательство и страх Атхо заметил, что одна из лап сжимает обычное копьё, а в мешанине драных лохмотьев и конечностей промелькнул берестяной колчан и сумка для лука. Но едва это начало доходить до его сознания, как раздался хриплый застуженный голос:

— Не бойтесь, добрые люди! Пустите отогреться, совсем застыл, — и голос этот вмиг превратил жуткое неведомое существо в человека.

Всё ещё не смея пошевелиться, охотники смотрели, как неведомый гость перекатился со спины на живот, тяжело приподнялся и полез к очагу, сбрасывая на ходу оружие и поклажу, — лук, колчан, сумку и две заиндевелых глухариных тушки упали на грязный протаявший пол хижины. Алмори и Атхо не сводили глаз с незнакомца, не решаясь ответить ему или запоздало пригласить к огню. Человек, казалось, совсем не смотрел на хозяев и был поглощён только тем, как ближе подобраться к жарко пылавшему очагу. Весь заросший волосами и бородой, с слипшимися лохмами, которые торчали во все стороны, прокопчёный до черноты дымом костров, оборванный и замёрзший, он выглядел жалким и совсем неопасным. Но кто знает наперёд, что на уме у чужака. Да и человек ли он? Разве люди ходят по лесу в такую-то пору? Атхо, всё ещё стоя у ложа на всех четырёх конечностях, вновь почувствовал, как по спине поднимается холодок.

Тем временем незнакомец, едва обогрев заскорузлые пальцы, начал тереть залипшие льдом ресницы и оглядываться. Пока он это делал, Алмори незаметно подобрался по куче лапника и схватил лук и стрелу.

Ночной гость вдруг перехватил его взгляд.

— Братья мои! — воскликнул чужак, подаваясь вперёд.

Атхо отпрыгнул в сторону, сжимая наконец поддавшееся копьё. Ткнувшись спиной в стену, он выставил оружие в сторону незнакомца.

— Вот я и пришёл, — тихо добавил гость, ничем не отвечая на явно враждебные действия Атхо и Алмори.

Атхо первым пришёл в себя. Копьё с глухим стуком выпало из его рук. Губы задрожали. Он выставил вперёд пятерню и поводил ею, проверяя, не всколыхнут ли его движения образ гостя.

С места сорвался Алмори. Как вихрь налетел он на гостя и повалил на землю. Не поняв, что происходит, Атхо бросился к ним, чтобы разнять.

— Брат! Брат! — закричал Алмори, поднимаясь над поверженным человеком, лицо которого осветила улыбка. Атхо, уже готовый было оттолкнуть Алмори в сторону, остановился рядом и, всё ещё не веря своим глазам, потрогал лежащего за плечо.

— Вёёниемин, — простонал Атхо, чувствуя, как слёзы радости побежали по щекам.

Солнышко и лёгкий ветерок отогнали комаров в сырую лесную глубь. Успокаивающе шуршала листва. Будоража тишину, тренькали птицы. На сердце было светло и весело.

Их, всех шестнадцать молодых охотников, отправили в тайко-сья, дабы здесь они до конца очистились от всего детского и под неусыпным руководством Харакко и ласковой опекой Тыйхи приобщились к миру взрослых. Уже пройдены все обряды, спеты все песни и произнесены надлежащие молитвы. Всё это осталось за плечами.

Три дня Дом предков оглашался священнопением и ударами бубна и барабанов. Три дня посвящаемые взирали на реликвии Сууто, приобщаясь к древним таинствам и учась настоящей жизни мужчин Маакивак. Величайшие святыни народа показал им Харакко, произнося старательно заученные, но не принятые неопытным сердцем слова преданий. Их глазам предстали останки великана-первопредка (огромная кость толщиной с молодое дерево), Священные Связки Первых людей, подобные которым хранит каждый род и с которыми им всем ещё предстоит познакомиться по возвращении домой. Видели они и древний топор чудо-богатыря Кайлево, которым рубил он древо Изначального Мироздания. И многое другое, от чего мурашки бегали по телу и бросало то в холод, то в жар.

Шестнадцать заново отстроенных кувасов, стоящих вдоль изгороди, вмещали шестнадцать постящихся. В этот жаркий полдень они все попрятались в хижины, молитвами и тихим пением пытаясь погрузить свой разум в сон. Сон не простой, но посланный высшими силами. За время своего ожидания юноши не должны вкушать пищу, чтобы тело их, как и дух, стали чистыми и светлыми, чтобы только Тайко незримо присутствовала в них. Последнее испытание, даже и не испытание вовсе, а мера, которую надо отдать, чтобы стать равным своим отцам, дядьям и старшим братьям. Поэтому все шестнадцать были веселы, несмотря на неудобства и голод. Заговаривать между собой им было запрещено, как и покидать кувас (даже нужду, и то справляли в деревянные корыта, которые выносил помощник ноия).