Место встречи изменить нельзя. Эра милосердия. Ощупью в полдень - Георгий Вайнер

– Глеб! – закричал Соловьев. – Да ты что?! Неужто ты этой воровке, марвихерше противной поверил? А мне, своему товарищу…

– Ты мне не товарищ, – сказал тихо Жеглов. – Ты трус, сволочь. Ты предатель. Вошь ползучая…

– Не имеешь права! – взвизгнул Соловьев. – Меня ранили, ты за свои слова ответишь!..

– Лучше бы он тебя застрелил, – грустно сказал Жеглов. – С мертвого нет спроса, а нам всем – позора несмываемого. Ты нас всех – живых и тех, что умерли, но бандитской пули не испугались, – всех нас ты продал! Из-за тебя, паршивой овцы, бандиты будут думать, что они муровца могут напугать…

– Ты врешь! Я не испугался, я потерял сознание! – блажил Соловьев, и видно было, что сейчас он напугался, пожалуй, сильнее, чем когда его ударил пистолетом Фокс.

– Ты не сознание, ты совесть потерял, – сказал все так же тихо Жеглов, и в голосе его я услышал не злобу, а отчаяние.

Отворилась дверь, и шумно ввалились Пасюк, Тараскин, Мамыкин, еще какие-то ребята из второго отдела, а Свирского все не было, и в комнате звенело такое ужасное немое напряжение, такой ненавистью и отчаянием было все пропитано, что они сразу же замолчали. А Жеглов сказал:

– Ты, когда пистолет он навел на тебя, не про совесть думал свою, не про долг чекиста, не про товарищей своих убитых, а про свои пятьдесят тысяч, про домик в Жаворонках с коровой и кабанчиком…

– Да, да, да! – затряс кулаками Соловьев. – И про деток своих думал! Убьют меня – ты, что ли, горлопан, кормить их будешь? Ты их в люди выведешь? А я заметил давно: с тех пор как выигрыш мне припал, возненавидел ты меня. И все вы стали коситься, будто не государство мне дало, а украл я его! Я ведь мог и не рассказывать вам никому про выигрыш, но думал по простоте душевной, что вы как товарищи все порадуетесь за удачку мою, а вы на меня волками глядеть, что не пропил я с вами половину, не растранжирил свое кровное. Вижу я, вижу, не слепой, наверное!..

Все в комнате отступили на шаг, и тишина стала такая, будто вымерли мы все от его слов. И Соловьев спохватился, замолчал, переводя круглые испуганные глаза с одного лица на другое, и, видимо, прочитал он на них такое, что обхватил вдруг голову руками и истерически всхлипнул.

Жеглов встал и сказал свистящим шепотом:

– Будь ты проклят, гад!

Секунду еще было тихо в комнате, и вдруг сзади, откуда-то из-за наших спин, раздался окающий говорок Свирского:

– Послушал я ваш разговор с товарищами, Соловьев. Очень интересно…

Ребята расступились, Лев Алексеевич прошел в комнату, осмотрелся, сел на стул, глянул, прищурясь, на замершего Соловьева:

– Вы, Соловьев, оружие-то сдайте, ни к чему оно вам больше… Вы под суд пойдете. А отсюда убирайтесь, вы здесь посторонний…

Соловьев двигался как во сне. Он шарил по карманам, словно забыл, где у него лежит ТТ, потом нашел его в пиджаке, положил на стол, и пистолет тихо стукнул, и звук был какой-то каменный, тупой, и предохранитель был все еще закрыт – он даже не снял его с предохранителя, он, наверное, просто забыл, что у него есть оружие, – так его напугал Фокс. Неверным лунатическим шагом подошел к вешалке, надел, путаясь в рукавах, свое пальто, сшитое из перекрашенной шинели, направился к двери, и все ребята отступали от него подальше, будто, дотронувшись рукавом, он бы замарал их.

Он уже взялся за ручку, когда Свирский сказал ему в спину:

– Вернитесь, Соловьев…

Соловьев резко повернулся, и на лице у него было ожидание прощения, надежда, что Свирский сочтет все это недоразумением и скажет: забудем прошлое, останемся друзьями…

А Свирский постучал легонько ладонью по столу:

– Удостоверение сюда…

Соловьев вернулся, положил на стол красную книжечку, взял забытый «Казбек» за сорок два рубля и положил в тот карман, где лежал пистолет. И ушел. А шапку забыл на вешалке…

А мы все молчали и старались не смотреть друг на друга, как будто нас самих уличили в чем-то мучительно стыдном. И неожиданно заговорила Верка, наблюдавшая за нами из своего угла:

– Он сказал Фоксу, что вы его здесь дожидались…

– Что-что? – развернулся к ней всем корпусом Свирский.

– Ничего – что слышал. Фокс навел на него револьвер и говорит: «Рассказывай, красноперый, кого вы здесь пасете, а то сейчас отправлю на небо…» Ну, ваш и сказал, что сам плохо знает – какого-то Фокса здесь ждут. Тот засмеялся и пошел…

Через час умер Топорков. Из больницы Склифосовского Копырин повез меня и Глеба домой. Жеглову, видимо, не хотелось с нами разговаривать – он прошел в автобусе на последнюю скамейку и сидел там, согнувшись, окунув лицо в ладони, изредка тоненько постанывая, тихо и зло, как раненый зверь. Я сидел впереди, за спиной Копырина, а он досадливо кряхтел, огорченно цокал языком, вполголоса говорил сам с собой:

– И отчего это люди так позверели все? Жизнь человеческая ни хрена не стоит. И сколько этой гадости мы уже отловили, а все покоя нет. И снова убивать будут, и конца-края всему такому безобразию не видно… Сейчас-то чего им не хватает? Вроде жизнь после войны налаживаться стала…

– Не бубни зря, старик, – сказал глухо Жеглов. Балансируя руками, он прошел по раскачивающемуся нашему рыдвану, присел на корточки рядом с Копыриным, крепко взял его за плечо, заглянул в глаза, попросил настойчиво: – Выпить бы сейчас хорошо, Иван Алексеич…

– Оно бы, конечно, хорошо, – уклончиво сказал Копырин, мазнув себя кулаком по жесткому щетинистому усу. – Так ведь ты, Глеб Егорыч, сам знаешь…

– У тебя дома есть, – твердо сказал Глеб. – И хоть сегодня ты своей жены не бойся. Скажи, что для меня, – я со следующего аттестата отдам.

– Так не в том дело, что отдашь, – покачал головой Копырин. – По мне выпивка хоть совсем пропади. Бабы боязно…

А сам уже сворачивал на Складочную улицу, к своему дому на Сущевке.

– Ох, даст она мне сейчас по башке, – боязливо бормотал Копырин. Притормозил у дома и, не выключая мотора, вышел, будто в случае неудачи собирался удрать побыстрее.

– Ждите, – велел он обреченно и нырнул в парадное.

Жеглов молча курил, и я не стал ему задавать никаких вопросов. Вот так мы и молчали минут пять, и только папироски наши попыхивали в темноте. Потом вышел из дома Копырин, и в руках у него было две бутылки водки. Он устроился ловчее на своем сиденье, передал бутылки Жеглову, облегченно вздохнул:

– Домой велела не возвращаться…

– Это хорошо, – успокоил Жеглов. – У нас с Шараповым поселишься.

– Ну нет уж, – замотал головой Копырин. – С вами хорошо, а дома все ж таки лучше. Она у меня, старуха-то, не злая. Горячая только, поорет маленько и отойдет. И стряпает очень вкусно, и чистеха – в руках все горит. Нет, бабка она огневая…

– Тогда живи дома, – разрешил Жеглов.