Бильярд в половине десятого - Генрих Белль

– Ты не хочешь узнать, что было дальше? – спросила она.

– Хочу, – ответил он.

– Тогда не открывай глаз и дай мне закурить.

– Здесь, в лесу?

– Да, здесь, в лесу.

– Достань сигарету из кармашка моей рубахи.

Йозеф почувствовал, как она расстегнула кармашек его рубахи и, не отнимая правой руки от его глаз, вытащила пачку сигарет и коробок спичек.

– Я тебе тоже дам закурить, – сказала она, – здесь, в лесу… Мне исполнилось тогда ровно пять лет, и я была таким милым ребенком, что люди ухитрялись баловать меня даже на грузовике: они совали мне всякие лакомства и на стоянках мыли меня с мылом; грузовик обстреливали из пушек и пулеметов, но не попадали в него; так мы ехали долго, не знаю точно, сколько времени, но наверняка не меньше двух недель, а когда машина остановилась, то человек, который не дал мне сыграть в игру под названием "он так велел", взял меня с собой; он заворачивал меня в одеяло и клал рядом на сено или на солому, а то и на кровать и говорил: "Ну-ка, скажи мне: "отец", но я не знала, что такое "отец", того мужчину в красивом мундире я всегда называла "папочка", потом я все же научилась говорить "отец", так я звала тринадцать лет подряд человека, который не дал мне сыграть в ту игру; теперь у меня была своя кроватка, свое одеяло и мать, она была строгая, но любила меня; девять лет я прожила в их опрятном домике. В школе священник сказал про меня: "Посмотрите-ка, кто перед нами! Перед нами самая настоящая, самая подлинная язычница"; все дети засмеялись, потому что они не были язычниками, но священник добавил: "Но мы быстро превратим нашу маленькую язычницу, нашу милую овечку в маленькую христианку"; и они превратили меня в христианку. Овечка была милая и счастливая; водила хороводы и скакала на одной ножке, играла в мяч, прыгала через веревочку и очень любила своих родителей, а потом настал день, когда в школе было пролито несколько слезинок и произнесено несколько напутственных речей, где несколько раз повторялось об окончании целого жизненного этапа; после школы овечка поступила в ученье к портнихе, она училась управляться с иголкой и ниткой, а мать учила ее убирать, печь пироги и готовить; все в деревне говорили: "Когда-нибудь на ней женится принц, она достойна принца…" Но вот в один прекрасный день в деревню прикатил очень большой и очень черный автомобиль; за рулем сидел бородатый человек; автомобиль остановился на деревенской площади, и человек спросил, не выходя из машины: "Будьте добры, скажите, где живут Шмитцы?" Люди на площади ответили ему: "У нас очень много Шмитцев, какие именно вам нужны?" Человек за рулем сказал: "Те, у кого есть приемная дочь"; люди на площади ответили: "Значит, вам нужен Эдуард Шмитц, он живет вон там за кузницей, в доме, перед которым растет самшит". Человек за рулем сказал "спасибо", и автомобиль покатил дальше; за ним двинулось много народу; ведь от деревенской площади до дома Эдуарда Шмитца было не более пятидесяти шагов; я сидела на кухне и перебирала салат; мне очень нравилось это занятие, я любила перебирать листья – плохие выбрасывать, а хорошие класть в решето, где салат казался таким зеленым и чистым. Ни о чем не подозревая, мы с матерью мирно беседовали: "Не огорчайся, Марианна, – говорила она, – ничего не поделаешь, все мальчики становятся несносными лет в тринадцать-четырнадцать, а некоторые уже в двенадцать, в этом возрасте они выкидывают разные штуки, такова природа, а с природой сладить нелегко", а я отвечала: "Я огорчаюсь вовсе не из-за этого". "Из-за чего же ты тогда огорчаешься?" – спросила мать. Я сказала: "Я вспоминаю своего братика, он висел, а я смеялась, не зная, как все это ужасно… ведь он был некрещеный". Не успела мать ответить, как открылась дверь; мы не слышали стука… Я сразу же узнала ее, она все еще была белокурая и высокая и носила, как и раньше, элегантную шляпку, но синей формы на ней сейчас не было; она тут же подошла ко мне, раскрыла объятия и сказала: "Ты – моя Марианна… разве голос крови тебе ничего не говорит?" На секунду ножик замер у меня в руке, а потом я ответила, аккуратно обрезая салатный лист: "Нет, голос крови мне ничего не говорит". "Я – твоя мать", – сказала она. "Нет, – возразила я, – вон моя мать. Меня зовут Марианна Шмитц, – и, помолчав немного, добавила: – "Он так велел", и вы набросили мне петлю на шею, милостивая государыня". Этому обращению я выучилась у портнихи, от нее я узнала, что таким дамам следует говорить "милостивая государыня".

Она кричала, плакала и пыталась обнять меня, но я держала у груди нож острием вперед; она говорила о гимназиях и университетах, кричала и плакала, но я выбежала через черный ход в сад, а потом в поле, прибежала к священнику и рассказала ему все. Он сказал: "Она твоя мать, а родительские права есть родительские права; пока ты не станешь совершеннолетней, право на ее стороне; дело скверное". Я возразила ему: "Разве она не потеряла это право, когда играла в игру под названием "он так велел."?" Священник ответил: "Ты хитрое создание, запомни этот довод хорошенько". Я запомнила этот довод и без конца приводила его, когда они начинали говорить о голосе крови. "Я не слышу голоса крови, – повторяла я, – совершенно не слышу". Они удивлялись. "Но ведь это невозможно, подобный цинизм противоестествен". – "Нет, – говорила я, – "он так велел" – вот что противоестественно". Они отвечали: "Но ведь это случилось уже больше десяти лет назад, и твоя мать раскаивается в своем поступке". Я говорила: "Есть поступки, которые нельзя искупить даже раскаянием". "Неужели ты хочешь быть неумолимей самого господа бога, который судит нас?" – спросила она. "Я не бог, – ответила я, – и не могу быть такой милосердной, как он". Меня оставили у моих родителей. Но одному я не сумела помешать: отныне меня зовут не Марианна Шмитц, а Марианна Дросте. У меня было такое чувство, словно мне что-то вырезали… Я все еще вспоминаю своего маленького братика, которого заставили играть в игру под названием "он так велел", – тихо прибавила она. – Ты по-прежнему считаешь, что бывают более страшные истории, такие, что их нельзя даже рассказать?

– Нет, нет, – сказал Йозеф, – Марианна Шмитц, я все тебе расскажу.

Марианна отняла руку от его глаз, он выпрямился и посмотрел на нее; она старалась не улыбаться.

– Такого ужаса твой отец не сделал бы, – сказала она.

– Да, – согласился он, – такого ужаса он не сделал бы, хотя все же сделал нечто ужасное.

– Пошли, – сказала она, – расскажешь мне в машине, скоро уже пять часов, им придется нас ждать; если бы у меня был дедушка, я бы не заставляла его ждать, а если бы у меня был такой дедушка, как у тебя, я бы для него ничего не пожалела.

– А для моего отца? – спросил Йозеф.

– Его я пока не знаю, – ответила Марианна, – пошли. И не трусь, расскажи ему все при первом же удобном случае. Пошли.

Она заставила его встать, и, когда они сели в машину, он, как и раньше, положил ей руку на плечо.

Молодой банковский служащий бросил на Шреллу сочувственный взгляд, когда тот пододвинул к нему по мраморной доске пять английских шиллингов и тридцать бельгийских франков.

– И это все?