Улица Сервантеса - Хайме Манрике

Наконец «Галатея» появилась в книжных лавках. Должно быть, я прочел ее одним из первых в Мадриде. Книга оказалась ужасающей смесью плохой латыни, бездарных стихов и бесплодных попыток блеснуть отсутствующей эрудицией. Пасторальные романы вообще предназначаются для глупых мужчин и плаксивых дам. Герои там сплошь жалкие нытики, которые через предложение заливаются слезами и принимаются оплакивать все на земле (иногда хором). Даже овцы, козы и телята не блеют или мычат, а горестно стенают. Поразительно, что камни, на которых сидят пастухи, и деревья, под которыми они укрываются от дождя, не рыдают тоже.

У меня в голове не укладывалось, как людям могут нравиться истории про невежественных, грязных, вшивых пастухов, пахнущих не лучше своего скота. Чем вообще можно оправдать существование таких книг? Разве способен хоть один здравомыслящий человек разобраться в хитросплетении их нелепых сюжетных линий? Авторы пасторалей – это вульгарные, алчные торговцы словами. Куда исчезли авторы великих и благородных испанских книг о героях? Разве нынешние позорные сочинения – не признак распада национальных ценностей?

Мигель с присущей ему самонадеянностью полагал, что человек без классического образования сможет убедить доверчивую публику, будто является искушенным писателем. В начальных же строках «Галатеи» сквозила беспомощность, замеченная мной еще на том первом спектакле, зрителем которого я имел неудовольствие быть. Я без труда узнал в родовитом Элисьо себя, а в бедном Эрастро – Мигеля. Оба они были пастухами, влюбленными в пастушку Нисиду – идеализированную Мерседес, разумеется, чья «дивная краса таит за прелестью земною пределов горних чудеса»[13]. Однако Нисида, равнодушная к чувствам воздыхателей, отвергала их обоих. Как бы невероятно это ни звучало, но в этом заключалась вся история! Роман завершался бесконечным списком ныне живущих испанских поэтов, чье творчество Мигель находил достойным восхищения – разумеется, не что иное, как еще один способ подольститься к знакомым писакам, – независимо от того, сколь слабы их сочинения. Эта часть книги окончательно убедила меня, что беспощадное солнце берберийского побережья превратило мозги Сервантеса в головешки.

Разумеется, не обошлось без обычных дураков и бессовестных шутов, которые рукоплескали «Галатее» и складывали в ее честь хвалебные сонеты. Даже великий Лопе де Вега не увидел в книге пустышку, каковой она являлась, и осквернил свое перо. Не стоит удивляться, что все эти писаки восхваляли мытарства автора – отважного героя, пережившего алжирский плен, – и старательно умалчивали о том, как бездарно написана книга. Не удержавшись от искушения, я заглянул в несколько мадридских лавок и поинтересовался, как продается книга. К моему облегчению, читатели не оценили opera prima[14] Сервантеса – несмотря на все попытки его дружков выдать стекляшку за драгоценный камень.

Итак, Мигель провалился как воин, поэт, драматург, а теперь еще и романист. Неужели этого позора ему недостаточно, чтобы забыть о литературном сообществе Мадрида? Эскивиас представлялся мне болотом, в котором Мигель мог заслуженно упокоиться до конца дней. Там, вдали от образованного мира, он будет влачить жалкое существование нищего идальго и коротать часы в вонючих тавернах за пинтой вина, потчуя невежественных стариков россказнями о своих приключениях. Если уж алжирцы не догадались прикончить Мигеля, скука этого Богом забытого угла наверняка исправит их упущение.

После отъезда Сервантеса моя жизнь сосредоточилась вокруг службы и сына, чье достойное образование стало для меня главнейшей заботой. Мы с отцом Херонимо испытали искреннее облегчение, когда Диего потерял интерес к аргументам византийских теологов. Теперь он под руководством святого отца заканчивал изучение квадривиума. Через год он будет совершенно готов к поступлению в мою альма-матер – Университет Сиснероса в Алькала-де-Энаресе, – где станет одним из самых юных, если не самым юным студентом за его историю. Диего всегда был одиночкой и не выказывал интереса к общению со сверстниками. Его не влек мир за стенами родового поместья. Естественно, я не мог не думать о том, как сложатся его отношения с однокашниками.

К моему разочарованию, сын больше не желал посвящать вечера совместному чтению стихов. Вместо этого он подпал под очарование звездного неба, почти перейдя на ночной образ жизни. Каждый вечер, когда не было облаков или дождя, Диего садился у окна со своей подзорной трубой и до рассвета наблюдал за таинственным движением небес.

И все же меня что-то мучило. Несмотря на оглушительный провал «Галатеи» (к счастью или к сожалению), я больше не мог не относиться к Мигелю как к потенциальному писателю. Сам же я по-прежнему оставался лишь высокопоставленным чиновником.

Пустота часов, которые я раньше проводил вместе с Диего, впервые за двадцать лет побудила меня задуматься о написании романа. Разумеется, не пасторального: этот вошедший в моду жанр мне претил. Меня нельзя было назвать и поклонником рыцарских эпопей. Что до мира плутов и проходимцев, то я его совсем не знал, да и не имел охоты описывать похождения низкородных людей, которых в душе презирал. Однако еще в бытность учеником «Эстудио де ла Вилья», после знакомства с Мигелем и его семьей, меня мимолетно посетила идея книги о расточительном мечтателе, чьи безумные замыслы разорили всю семью. Вдохновил меня отец Мигеля, дон Родриго, который со своими несбыточными устремлениями воплощал один из самых колоритных типов испанцев. Поскольку мой поэтический источник иссяк навеки, я решил вернуться к давнему замыслу. Прежде я никогда не писал прозу, а потому начал с перечня действующих лиц: безответственный дон Родриго; его несчастная жена донья Леонора, дама благородного происхождения, которая безуспешно пытается образумить мужа и сыновей; и дочь Андреа, чья нескромность покрыла семью несмываемым позором.

Спустя все эти годы я отчетливо понял, что Мигель и его отец – просто две стороны одной медали – мечтатель, не сумевший ничего в жизни добиться, и неудачник, не способный перестать мечтать.

Месяц проходил за месяцем, не принося никаких известий. Наконец зимой 1586 года я получил конверт с печатью кардинала Толедо. Внутри было письмо от его высокопреосвященства – написанное прекрасным готическим почерком, на плотной и гладкой золотистой бумаге – с предложением занять пост обвинителя инквизиции вследствие моей «беспримерной любви к Церкви». В иерархии служителей инквизиции, писал далее кардинал, обвинитель занимает четвертое по значимости место. Предполагалось, что я буду руководить расследованиями дел еретиков, обвиняемых в особо тяжких преступлениях против религии, и отчитываться о результатах непосредственно Великому инквизитору. «Так вот какой путь уготовил мне Господь для искупления грехов! – подумал я. – Возможно, это наилучший способ служить Ему – защищая нашу веру и ведя борьбу с еретиками, иудеями и прочими приверженцами дьявола». Впрочем, одновременно меня посетила и другая мысль: теперь, если Мигель де Сервантес снова попытается угрожать моему спокойствию, я смогу отправить его прямиком в ад – откуда он и явился.