Теория описавшегося мальчика - Дмитрий Липскеров

— Извините, — проговорила Настя, прикусив до крови губу.

— Так-то! Шутит она! — все еще бесновался Яков Михайлович. — Викентий, раскури мне сигару!

— Да, отец.

Яков Михайлович сделал три глубокие затяжки и молвил:

— Поехали!

Психиатр разделся догола, сложив вещи на спинку стула, и, велев сыну следить за девушкой пристально, начал процесс. Он лег на пол и лежал так с полчаса. Казалось, что ровным счетом ничего не происходит. Грудная клетка психиатра мерно вздымалась и опускалась. Насте стало скучно и одиноко. Она принялась думать, что сама виновата в разрушении отношений с Иваном. Что, собственно говоря, страшного, что у него появилась какая-то девчонка? Все мужчины одинаковы, и им необходимы отвлечения от главной темы… Ее прекрасные глаза засверкали набежавшими слезами. Но здесь Настина память выдала ей короткий, полный ужаса сюжет о том, как человек-ксилофон хотел ее смыть, растворить в бульоне своего тела безвозвратно, и в ее живот тяжелым камнем вернулся страх.

Она отвлекалась, а между тем грудная клетка Якова Михайловича вдруг поникла на глазах, как будто из-под кожи вытащили ребра. Плечи, будто мячики, лопнули, заставив неразвитые мышцы обвиснуть. Вслед за ними и локти размягчились до разогретого пластилина, а костяшки пальцев рук растянулись вдоль вен и сосудов. Приблизительно то же самое произошло и с нижней частью тела. Бедра и суставы ног опали, словно их выжгли, и даже мужское отличие спряталось внутри кожного покрова, как черепашья голова.

Настя зачарованно смотрела на происходящее и вспоминала, что еще не так давно наблюдала подобную метаморфозу превращения Ивана в человека-ксилофона. Господи, подумала она. Иван не один такой!!! Есть еще люди, которые наделены миссией. Есть разные дороги к одному событию, и не известно, чья короче! Анастасия Ольговна подумала, что, вполне возможно, прожила главную часть своей жизни, исходя из ложных предпосылок.

Между тем изменения в анатомии Якова Михайловича происходили стремительно. Левое ухо увеличилось на глазах, становясь похожим на граммофонную трубу с широким раструбом.

И вслед за этим, прошамкав искривленным ртом с перемешавшимися в нем зубами «я готов», Яков Михайлович закинул правую, словно резиновую, руку с пластинкой в ухо и начал внедрять ее все глубже и глубже. За правой рукой последовала левая, а потом у психиатра разом провалились глаза, и голова стала исчезать в ухе, будто череп заглатывала огромная анаконда.

Викентий наблюдал за происходящим с восхищением, приоткрыв рот, как птица клюв.

— Бесподобно, — проговорил он.

Настино сердце бешено колотилось, а душа была напугана и вместе с тем восторженна от созерцания происходящего события.

Сантиметр за сантиметром ухо поглощало Якова Михайловича, пока не вывернуло психиатра наизнанку отдельными внутренними органами наружу.

Потрясенная Настя разглядывала, как вздымаются его легкие — дырявые и коричневые, прокуренные сигарным дымом. Бордовое сердце, обвитое сосудами, словно веранда плющом, стучало неровно, будто собиралось остановиться. Из уха торчала часть мозга, лобная его часть, серого, как и полагается, цвета. Борозды были глубоки, как расщелины в раскаленной пустыне.

— Он сделал это! — воскликнула потрясенная Настя.

— Вы сомневались в моем отце? — Лицо Викентия светилось гордостью.

— Он тоже Вера? — спросила Настя, глядя, как от внутренних органов исходит в атмосферу пар.

— Какая Вера? — не понял молодой человек.

— Как и человек-ксилофон?

— Бросьте вы эти сказки! Какая Вера… Вера в кого, во что?!! Мой отец непостижим, и задача его непостижима для человечества!

— Тихо! — попросила Настя.

— Что такое?

— Тише!!!

Они замолчали, напряженно вслушиваясь. Из глубины уха, сначала едва различимо, потом все более нарастая, зазвучала музыка. Едва слышная, она постепенно подрастала, а потом вовсе стала угадываться мелодия. Боже, вдруг поняли оба. Это же песня «Валенки». И не задом наперед, а как положено, естественно. Игривый, а вместе с тем нежный голос пел куплет за куплетом. «Валенки, да валенки… стареньки… придет миленький…» И конечно, это исполнение не принадлежало Руслановой… Голос все усиливался; проснулась старуха Загладина и запросила, чтобы ей открыли дверь, дабы не опозориться и справить малую нужду в подобающих условиях. В потолок забарабанили, а потом внезапно прекратили. И старуха перестала проситься до ветру. Неожиданно из-за двери Загладина запела старческим голоском, стараясь попасть в куплет песни:

— Ой ты Коля, Коля-Николай, сиди дома, не гуляй…

А потом и Настя не удержалась. И третьим голосом:

— Не ходи на тот конец, ох, не носи девкам колец.

Дальше — больше. Востроносый Викентий, дергая головой, поддержал фальцетом:

— Чем подарочки носить, лучше валенки подшить…

А затем и весь пятиэтажный дом, в полном своем составе проживающих, подхватил припев:

— Валенки, валенки, эх, не подшиты, стареньки.

И загрохотала песня на весь район, будя разухабистым припевом квартал за кварталом, пока не восстал весь город со словами:

— Нельзя валенки носить, не в чем к миленькой ходить!..

Пели все, кроме двух немых и глухого осветителя Лаврентия Сергеевича. И менты проснулись, и пожарные орали во все горло, бродячие собаки подвывали губернатору, тискающему Марину Веснину, и мэру города, и отцу Исидору, громогласно заявляющему небесам о валенках. Дрожали в домах стекла, готовые вылететь наружу, гнулись деревья на бульварах и аллеях, а над Ковровом неслось разудалое:

— Валенки, да валенки, ой, да не подшиты, стареньки. Нельзя валенки носить, не в чем к миленькой ходить…

И детский сад номер пять по улице Дзержинского присоединился к беснующемуся в творческом экстазе городу. Дети картавили, а многие не выговаривали по малолетству половину букв алфавита, но это им не мешало почти кричать сплоченным хором:

— Ой ты Холя, Холя-Нихолай, тиди дома, не гуяй. Ваенки, ваенки, ой, да не пашиты, стаеньки…

И Жагин пел, открывая рот все непомерно разрастающейся головы, и человек-ксилофон со всеми, и Народная СССР, прибывшая ночью в город, заснувшая в бигуди, с маской из китового семени на пухлых щеках, пела задорно, как в молодости.

А когда песня закончилась, город в полном своем составе, счастливый и умаявшийся, заснул сном праведников, а наутро у всех замечательное настроение обнаружилось. А про хор и позабыли.

Лишь четверо в этом городе бодрствовали той ночью.

Старуха Загладина, закончив петь, сообщила об отсутствии необходимости выходить по малой нужде.

И Анастасия, и Викентий, взявшись за руки, были объединены общим могучим потрясением.

Если бы вызвали представителей Книги рекордов Гиннесса, то и эти ничему уже не удивляющиеся господа определенно переменили бы свое отношение к человеческим возможностям… Но таковых представителей этой ночью в городе Коврове не оказалось.