Братья наши меньшие - Владимир Данихнов

— Ну смотри…

Ключ повернулся в замке; с легким скрипом отворилась дверь. Леша выглядел неважно: спортивные штаны засалены, белая майка в жирных пятнах, а лицо напоминало сдувшийся алый шарик, зачем-то обросший жесткой щетиной. Глаза у Леши были красные, как у бешеного быка, а волосы через один — седые.

— Хреново выглядишь, — сообщил я ему.

— Ты еще хуже. Приперся, чтобы комплименты говорить?

Я протиснулся мимо Леши; картонная коробка неприятно надавила на бок. Громов подумал и захлопнул за мной дверь. Спросил, не оборачиваясь:

— Чего тебе?

В квартире у него было чисто и опрятно; похоже, забросив себя, Громов не забыл о порядке в доме; наверное, квартира ассоциировалась у него с погибшей семьей.

— Леш, — сказал я, — тебе надо спасти живое существо. Курицу. Ты же не откажешь мне, правда?

— Убирайся, — шепотом сказал Громов. — Господи, Кир, чего ты от меня хочешь? Ты и так поломал мне жизнь…

— Меньше пафоса, глупый Громов! — Я толкнул его в бок. — А курица эта, кстати, разумная.

Я опустил коробку на пол и открыл ее — несушка выглянула, вытянув шею, с любопытством посмотрела по сторонам и одобрительно закудахтала, но тут же замолчала, с сомнением разглядывая Лешу.

Я ее понимал. Если бы меня притащили в картонной коробке к чудищу, я бы тоже сомневался.

Громов обернулся и посмотрел на Лизу.

— П… — сказал он.

— Если ее найдут, то сразу прирежут. Или заберут на опыты, — сказал я. — А это разумная курица! Зовут Лиза. Лиза, это Алексей Громов! Громов, это Лиза.

Курица выбралась из коробки, подошла к Лешке и замерла. Черный катышек на ее боку слабо пульсировал; пахло заплесневевшим хлебом и пометом. Громов протянул руку и коснулся Лизиного клювика; курица не отстранилась.

— Дрессированная? — спросил он.

Курица мотнула головой.

— Черная Курица.

Мы обернулись, Лиза — тоже. Из кухни, держась рукой за стену, вышел Коля Громов; он был в поношенных серых джинсах и домашней клетчатой рубашке; глаза закрывали широкие черные очки, из-под которых выглядывали засохшие, вроде сосулек, капельки гноя. Лешка громко задышал за моей спиной и сказал, шмыгая большущим своим носом:

— Коленька, иди в зал. Сейчас я вернусь и дочитаю тебе книжку…

— Откуда ты знаешь, что она черная? — спросил я.

Мальчишка присел на корточки и позвал:

— Черная курица… иди ко мне!

Лиза настороженно шагнула к нему. Сделала еще шаг и еще и пустилась бегом. Они замерли друг против друга, не прикасаясь, не делая попытки сблизиться. Просто смотрели. Впрочем, Коля ничего не мог видеть.

Я сказал:

— Забавно. Встретились два нечеловеческих разума.

— Оставляй несушку и убирайся, — прошептал с угрозой Громов.

— С удовольствием. Я спешу. Потом зайду, ты не сомневайся, проведаю. И не забывай: ее зовут Лиза, и она любит, когда с ней в одной комнате кто-то курит!

— Что она ест?

— О, все подряд! Я даже колбасные обрезки ей давал — клюет!

— Хорошо.

Дверь захлопнулась за моей спиной.

— Подумаешь, — сказал я закрытой двери. Из-за закрытой двери никто не ответил, и тогда я сказал шепотом:— Лешка, прости…

На улице было все так же темно. При нулевой температуре отчего-то вздумал пойти снег, и мокрые снежинки, как пластилиновые, липли к щекам и подбородку. Бессонная ночь давала о себе знать: я чихал и тер распухший нос. Клял себя за то, что забыл взять платок.

До станции пришлось идти пешком. Было тихо и пустынно, но на полпути к станции мимо промчалась машина, в которой на весь квартал орала магнитола.

Окутанный клубами табачного дыма, автомобиль мчался вперед мимо тусклых ларьков и черных многоэтажек; водитель подпевал магнитоле и курил сигарету. Путь его усеивали окурки и пустые пивные банки. Водитель был крепко пьян и мчался вперед на скорости сто километров в час, а я шел по тротуару вслед за ним.

Я увидел его машину метров через триста; она стояла, передом «обняв» столб, а рядом суетились милиционеры с фонариками; водитель едва слышно стонал, зажатый между сиденьем и приборной панелью. Милиционеры безуспешно пытались его вытащить.

Я прошел мимо. Мне не нужны были неприятности.

На перроне народу оказалось всего ничего: два подвыпивших семейства. Из их разговора я узнал, что они гостили у кого-то в городе, пили несколько дней подряд, сегодня протрезвели и рассорились с хозяевами. Неподалеку примостился пожилой краснолицый мужичок в простецкой телогрейке, шерстяных штанах, валенках и буденовке на седой голове. Мужичок курил «приму» в мундштуке, сипло кашлял и сплевывал на блестящую рельсу.

Было холодно, и казалось еще холоднее от недосыпа. Я дрожал, притопывал на одном месте и кутался в куртку. Хвалил себя за то, что переодел дурацкую кожанку Игоря; за это же и корил — вдруг запомнят? Узнают? В голове возникла идея сжечь куртку после всего.

Потом подумал, что надо было бы пойти на главную, крытую, станцию: там теплее. Правда, тогда пришлось бы сделать изрядный крюк, а времени у меня оставалось совсем немного.

Поезд опаздывал, и я нервничал. Чтоб отвлечься, стал наблюдать за беспородной дворняжкой, которая барахталась в луже с той стороны монорельсовой дороги. Холода она не боялась, не боялась и изредка проезжающих по магистрали автомашин; гналась за ними с громким лаем метров десять, а потом возвращалась к луже. Уши ее превратились в лохматые сосульки, а с любопытной морды стекала жидкая грязь. Два фонаря величественно возвышались над лужей, которая расположилась точно посередке. Фонари бросали свет и на собачку, словно светильники из-за рампы. Псина, наверное, чувствовала себя в центре внимания, поэтому вылезать из лужи не собиралась и иногда поглядывала на нас — одобряем ли? Видим ли, какая она смелая? Готовы ли поклоняться? «Так и у людей, — подумал я. — Кажется, что мы в центре внимания, а на самом деле торчим посреди лужи и бессильно тявкаем на проносящуюся мимо жизнь».

Загорелся красный свет на светофоре; зашипело радио на станционной будочке, которую строители впихнули между брошенным вокзалом, пакгаузом и деревянным сортиром. Записанный на пленку голос предупредил, что приближается поезд, и не советовал выбегать на рельсы. Собачка встрепенулась, повела ушами-сосульками; поняла, видимо, что приближается кульминация, финальный, высочайший момент ее никчемной жизни. Лужа перестала быть источником вдохновения. Лаять на машины — это мелко, подумала отважная дворняжка.

И когда к станции, сигналя, приблизился блестящий синий поезд, дворняжка с разбега прыгнула на рельсу и даже успела тявкнуть разок, прежде чем ее растянуло кровавой полосой по глянцевой шпале метров на тридцать вперед.