Левая сторона - Вячеслав Пьецух

Володя же Обмылков был прямо нелюдим и с ноября по май сиднем сидел у себя на Остоженке, в Мансуровском переулке, никого не принимая и никого не посещая, и даже посуду помыть он раз в месяц приглашал девушек по вызову, вдумчиво подбирая в газете «Московский комсомолец» самые симпатичные телефонные номера. Зато живучи с друзьями в Краскове, он им покоя не давал своими бесконечными рассуждениями на разные животрепещущие и посторонние темы, так что Пирамидон уже начнет плеваться, а Вероника Богемская может запустить как бы женским, затейливым матерком. Например, под вечер, когда все трое соберутся у себя на открытой веранде, уставшие от Москвы, как от самой неблагодарной черной работы, и сидят под гундение телевизора или переписку Чехова с Сувориным, вдруг Володя Обмылков сделает правой рукой характерный жест, точно он приподнял за донышко чайное блюдце манерно растопыренными пальцами, и заведет…

— Предлагаю окончательно решить такой вопрос: алкоголь — это наркотик, или он проходит под другой рубрикой, скажем, как душеспасительный препарат?

— И никакого здесь нет вопроса! — отзовется Пирамидон. — Всё наркотики: и героин, и водка, и табак — то есть всё, что провоцирует сдвиг по фазе и невылазно изолирует человека в самом себе.

— В том-то и дело, — продолжает Володя, — что героин изолирует, а водка, так сказать, социализирует, объединяет, точно какой-нибудь возвышенный идеал. Я вообще употребление алкоголя приравниваю к переливанию крови. Так все мы разные и сами по себе, но вот ты разбавил свою кровь водочкой, я разбавил, она разбавила — и вот уже химический состав крови у всех одинаковый, и все люди братья, и горит впереди путеводительная звезда!.. Видимо, когда мы сами по себе — это чревато, и человечеству всегда не хватало того самого социализирующего элемента, потому что оно испокон веков налегало на разного рода зелья: финно-угорские народы грешили мухоморами, славяне баловались забродившим медом, германцы лакали разбавленное вино. Отсюда вывод: человечество остро нуждается в каком-то волшебном, единственном наркотике, чтобы безусловно выдюжить и спастись. А то ведь совсем плохо дело — окончательно оборзел народ, утратил все нравственные ориентиры и уже не понимает, что плохо, что хорошо.

— Послушай, Володь! — скажет Богемская. — Дай, пожалуйста, дослушать последние известия, а то я никак не соображу, почему англичане не хотят переходить на общеевропейскую валюту и упорно держатся за свой фунт стерлингов…

— Погоди! Вот есть у меня сосед московский, в Мансуровском переулке, Пашка Волков, который постоянно мочится в нашем подъезде, точно у него дома уборной нет. Я ему говорю: «Ты что, не знаешь, что нормальные люди в подъездах не оправляются? ты что, Пашка, осатанел?!» А он смотрит сквозь меня и мычит: «Чиво-о?»

То есть приятели еще потому смахивали на уродов относительно своего времени, что у них было о чем на досуге поговорить. Правда, их беседы по вечерам обычно носили характер самый необязательный, и даже их можно квалифицировать как переливание из пустого в порожнее, а все-таки это было что-то, по сравнению с грянувшем в начале XXI столетия ничего.

По-настоящему серьезные размышления озадачили Володю Обмылкова, когда ему стукнуло тридцать два года, а прежде он был до того занят своими подрядами по ремонту фешенебельного жилья, что ни сил не было, ни времени серьезно подумать о том о сем. И странное дело: во все времена, и гиблые и благословенные, всевозможные труды, обеспечивающие хлеб насущный, настолько затягивают человека, что и сказать затруднительно, — а точно ли он живет. Это подозрение закрадывается в душу вот по какой причине: мы до сих пор точно не знаем (даром что род людской существует на Земле около двух миллионов лет), а что это, в сущности, значит — жить? Может быть, жить — как раз означает лежать на диване со второй частью «Униженных и оскорбленных» или разрабатывать за стаканом чая какую-нибудь фантастическую идею, а все прочее, включая даже праведные труды и строительство семьи как последнего прибежища, — это нагрузка и напрасная маета.

Примерно такие мысли вдруг одолели Володю Обмылкова после того, как с ним случилось драматическое происшествие: он ногу сломал в ступне. В тот день, когда произошел этот неожиданный инцидент, Володя, как обычно, поднялся в седьмом часу утра в своей маленькой квартирке в Мансуровском переулке, позавтракал глазуньей на поджаренном хлебе и отправился по делам. Сначала он поехал на метро в Южное Бутово, где под его ферулой бригада молдаван приводила в порядок две большие квартиры, купленные одним известным книгоиздателем, сделал ревизию работам и отдал распоряжения наперед; после он устремился на строительный рынок в Теплом Стане, где нужно было по дешевке купить: жидкие гвозди, половую керамическую плитку для кухни и кое-что из сантехники по мелочам, два мешка пятисотого цемента, ручки для дверей, дюймовые шурупы, плинтуса, стремянку, газовый ключ и кубометр обрезной доски; сделав покупки и договорившись о доставке товара по адресу, Володя отправился на Горбушку, известную в нашем мегаполисе тем, что на этом торжище можно приобрести даже переносную зенитную установку, — тут он нашел некоего ушлого господина из афганских эмигрантов и переговорил с ним о партии каррарского мрамора, однако они не сошлись в цене; после Володя наведался в контору компании «Эдельвейс», которая располагалась поблизости, сделал выговор за неаккуратную вывозку строительного мусора и было собрался перекусить; да не тут-то было: только он вышел из дверей «Эдельвейса» и сделал десяток шагов по направлению к ресторанчику ита льянской кухни под названием «Соле мио», как угодил правой ногой в довольно глубокую рытвину и со стоном рухнул на тротуар.

Перелом оказался классическим, но без смещения кости, и в 20-й больнице, куда Обмылкова доставили каретой скорой помощи, ему сделали все, что нужно, за сравнительно небольшую мзду, то есть наложили гипс и поставили обезболивающий укол. Начиная с того дня он безотлучно пребывал на кожаном диване у себя в Мансуровском переулке, скучал, мусолил вторую часть «Униженных и оскорбленных» и за вынужденным простоем вдруг взялся часами размышлять о том, а что это значит — жить.

Ему, впрочем, с самого начала показалось странным, что прежде его никогда такие эмпиреи не занимали, хотя он приобрел порядочное образование и считал себя культурным человеком, ну да у нас взрослеют поздно, опасно поздно, когда уже слишком многое позади. Кроме того, нужно принять в расчет, что последнее поколение наших людей действительно сильно сдало по линии русскости, которую наработал в течение трехсот лет славный альянс аристократии крови с аристократией духа, мыслившей, как люди дышат, и по самому благородному образцу. Оттого-то и огорчителен этот со всех сторон феномен — разумный, образованный, порядочный, но немыслящий человек. Феномен сей получил в последнее время настолько широкое распространение, что выпадение из него и вправду представляется странным, что субъект, страдающий сумеречным состоянием (он же второй переходный возраст), который, раз заинтересовался вопросом «что значит — жить?», представляет собой такую же диковинку на Руси, как цыган в очках.

Одним словом, Володя сломал ногу и ударился в философию, поскольку ему было нечем себя занять. Мысли его одолевали тяжелые и безрадостные, всегда сводившиеся к тому, что чудесный народ, к которому он имеет несчастье принадлежать, неминуемо должен будет исчезнуть с лица земли; если субъекты вроде Пашки Волкова уже не имеют понятия о простейших правилах общежития, если на Горбушке можно запросто приобрести переносную зенитную установку и после знай сбивай опознанные и неопознанные летающие объекты, если в связи с демографическим кризисом некому чинить в городе тротуары и люди походя ломают себе конечности, если всякое благое начинание обречено на провал, потому что легко побудить любое должностное лицо действовать в противоположном направлении, то есть если народ напрочь позабыл о нравственности, то такой народ не может существовать.