Играя в любовь - Тереза Ромейн

Но похожи ли все они на покойного лорда? Эдмунд – да: такие же, как у отца, голубые глаза совершенно необыкновенного оттенка. Глаза у матери тоже были светлые. У Тернера же глаза были темные.

А что Мэри и Кэтрин? Эдмунд не мог вспомнить.

Он закрыл тетрадь и посмотрел на обложку из тисненой черной кожи. В центре – большая буква К и год – 1794-й. Эдмунду было всего четыре года, но Тернер уже обучал его истории и языкам. Мальчик тогда не мог понять, что за человек его учитель, и не догадывался о его отношениях с матерью.

Может, именно поэтому Эдмунд и не хотел возвращаться в Корнуолл: чтобы не видеть, как его мать тоскует по Тернеру, а возможно, не хотел видеть грусть на ее лице – грусть не об умершем муже, а о сбежавшем любовнике.

С тех пор как Джейн покинула его, Эдмунд чувствовал такую же грусть. Она сбежала, несмотря на свои заверения в любви, значит, ей просто казалось, что любила. Он знал, что его родители были равнодушны друг к другу и к детям и просто существовали под одной крышей.

Это безразличие разрушило семью и пусть не уничтожило Эдмунда, но зато вытравило из него настоящие глубокие чувства.

Он не всегда был весел, не всегда разумен, но вел себя достойно. Мальчиком старался поступать по возможности хорошо, как пытался и сейчас. Он хотел быть справедливым ко всем, особенно к тем, кто на него полагался, но не всегда знал, как это сделать.

Джейн тому доказательство.

Эдмунд сложил дневники в стопку и отодвинул на угол стола. Мгновение он просто стоял задумавшись, потом взял подсвечник и направился на чердак, где хранились семейные портреты.

Первые недели пребывания в особняке на Беркли-сквер Джейн посвятила его изучению, но так ни разу и не поднялась на чердак. Поскольку Пай сказал, что Эдмунд сейчас именно там, наверху, значит, этим прохладным воскресным утром ей наконец это удастся.

Каблучки ее туфель зацокали по деревянным ступенькам. Джейн обратила внимание, что лестница здесь у́же, чем на первом и втором этажах. Последний пролет вырезал прямоугольник в полу дальнего угла помещения.

Вдоль одной стены располагались двери в комнаты слуг, где сейчас царила тишина, потому что все были заняты работой. Оглядевшись, Джейн обнаружила с противоположной стороны еще две небольшие комнаты, а за ними – старую мебель, сложенные шторы и прислоненные к стенам картины. Рядом с лестницей стоял тяжелый шкаф в георгианском стиле. Сквозь небольшие окна пробивался тусклый свет, наполовину заслоняемый хламом, который сваливали сюда обитатели особняка десятки лет.

Посреди этого хаоса в абсолютной тишине застыл Эдмунд. Правая рука его была сжата в кулак, в левой он держал угол полотна, прикрывавшего картину. Одежда его запылилась, что неудивительно в столь тесном и заброшенном помещении. Очень странным Джейн показалось выражение его лица. Если попытаться его определить, то больше всего подошло бы слово «тоскливое».

Таким она его еще не видела ни когда покинула прошлой ночью, ни когда несколько долгих недель назад призналась ему в любви. Похоже, он что-то искал, и это что-то было для него чрезвычайно важно.

В неудержимом порыве раскрыть эту тайну Джейн прокралась мимо целой пирамиды всех мастей столов, поставленных один на другой, и ненадежная конструкция покачнулась и скрипнула.

Эдмунд мгновенно обернулся, но Джейн не увидел – должно быть, ее скрывала тень.

– Пай? Что-то произошло?

– Почему ты каждый раз принимаешь меня за Пая? – отозвалась Джейн, приблизившись на шаг. – Мы не очень-то похожи.

– Джейн. – Кулак Эдмунда разжался. – Я не думал, что ты зайдешь.

– Я и не собиралась. – Билось ли его сердце так же часто, как ее собственное? – Сегодня мы оба находим себя в неожиданной ситуации.

– Находим себя? Что ты имеешь в виду?

Эдмунд быстро отпустил ткань, и она упала на картину, полностью ее скрыв.

Джейн сделала вид, что не расслышала вопроса, и продолжила свою мысль:

– Потом вдруг подумала, что мне следует прийти сюда.

Он посмотрел на покрытое тканью полотно.

– Вот и я тоже.

Он был настолько поглощен картиной, что ей тоже стало любопытно.

– Могу я взглянуть на нее?

– Ничего стоящего, – буркнул Эдмунд, но ткань все же поднял.

Это был большой, высотой больше пяти футов, портрет маслом. На холсте посреди сада с колоннами в римском стиле была изображена семья. Мужчина в самом центре картины с напудренными и заплетенными в косицу волосами, прямым носом и сияющими синими глазами, был явно родственником Эдмунда.

– У него твои глаза, – мягко сказала Джейн. – Это твой отец?

– Да. А рядом с ним – моя мать и сестры.

Джейн посмотрела на него, а затем снова на портрет. Эдмунд обладал мужественной внешностью – это было видно по волевому подбородку, губам, скулам. У его отца подбородок, наоборот, был слабый, как ни старался художник его приукрасить.

Вся твердость на портрете досталась женщине. Приподнятый подбородок подчеркивал ее строгую красоту. Волосы дамы тоже покрывала пудра, как требовала мода того времени. На ней было богатое красное платье, на запястьях, шее и пальцах – драгоценные украшения. На одном колене у дамы сидел маленький ребенок со светлыми локонами и в длинном платьице. Еще двое детей изображены по краям: девочка лет пяти, тоже со светлыми волосами, и мальчик, одна рука и плечо которого остались за пределами картины. Видимая рука тянулась к плечу отца, а лицо находилось на уровне его локтя. Мальчик смотрел с портрета так серьезно, словно ему приказали выглядеть маленьким мужчиной.

– Это моя семья, – тихо сказал Эдмунд. – Незадолго до смерти отца нас, детей, просто дописали на свадебном портрете родителей, так что этот единственный.

– Но почему не заказали отдельные? Вы втроем так хорошо смотритесь, а на этой картине вам едва хватило места.

– Нам едва хватало места вообще где-либо.

Эдмунд хотел было снова прикрыть портрет, но Джейн остановила его.

– Почему ты никогда их не навещаешь?

Он топнул ногой по полу, будто бык на пастбище.

– Я не желаю туда возвращаться!

– Тогда почему они не навещают тебя? – Она понимала, что досаждает ему вопросами, но ей нечего было терять.

После ее слов Эдмунд снова застыл, даже дыхание стало тише.

– Я привык ко всему этому.

Теперь Джейн сама готова была топать, как бык, или трясти Эдмунда как грушу за широкие плечи.

Но вдруг одна мысль поразила ее, подавив бессильное возмущение. Он не сказал, что был счастлив, только что привык к положению вещей. Она поняла, чего он хочет: семью.