Единственные - Далия Трускиновская

Илона сидела у соседей. Застолье вышло долгое – тетя Таня, Галочка и Толик, не сговариваясь, решили задержать Илону за чаепитием, потому что оно, правильное чаепитие, предполагает приятный разговор о заварке, плюшках, печенюшках, варенье, посуде, скатерке, а такой разговор отвлекает от дурных мыслей. Правда, не было обычного за тети-Таниным столом хохота. И о покойнице не вспоминали – боялись, что Илонино молчание кончится истерикой и рыданиями.

Она сидела спокойно, на вопросы отвечала, а внутри шла сложная работа – душа пыталась понять, что же такое произошло. Женщины, что выносила и родила Илону, не стало, формально – сегодня, а когда ее на самом деле не стало? В день похода к гинекологу? До того дня привязанность все же была, но тогда – образовалась обида, страшная и всеобъемлющая обида. Конечно, она отступила, но наладилась не привязанность, а более или менее мирное сосуществование, при котором рассказывать о своих делах незачем – все равно собеседница не поймет сути, а если поймет – то не так, и будет разговор двух глухих, дочь – про одно, а мать – про другое.

Если бы жива была обида!.. Обиду можно хоть выплеснуть, выкрикнуть, потом понемногу созреет понимание и прощение. А тут – и понимать вроде нечего, и прощать вроде нечего, так что же это такое было?

Толик внимательно смотрел на Илону сквозь свои диковинные очки. Он по натуре был чуток, даже к детям вставал за несколько секунд до того, как они, проснувшись, захнычут. Илона поймала этот взгляд и поняла просьбу: не держи в себе, расскажи, что бы это ни было – пойму. Она знала, что Толик – сирота, сперва погиб его отец, потом от заражения крови умерла мать, ему было семь лет. Он как-то рассказывал об отце, но о матери – молчал. Галка рассказывала, что он с большими проблемами пережил материнскую смерть.

Илона опустила голову, и в этом заключался ответ: нет, не поймешь…

Толик ей нравился, она в конце концов поняла, что лучший выбор Галочка сделать не могла, но вот только семейная жизнь соседки выглядела уж слишком приземленной: Галочка с Толиком могли полчаса обсуждать какой-то стиральный порошок или устройство, поднимающее и опускающее крышку мусорного ведра. Это устройство сконструировал Галочкин сводный брат Женя. Дети бывшего мужа тети Тани иногда заглядывали в гости, как-то она ухитрилась их прикормить, и был случай – Женька до трех ночи излагал ей на кухне свою несчастную любовь; не батьке с мамкой, а именно ей. В семье, где двое маленьких детей, мусорник должен запираться, как ворота Бастилии, намертво, и вокруг устройства было много суеты.

Точку в застолье поставила тетя Таня – завтра трудный день, ну-ка, разбегаемся по кроваткам, вот и ребятишки еще не спят, а им давно пора. Галочка и Толик стремительно убрали посуду, разложили диван и застелили свежим бельем; они действовали слаженно, как две руки некого незримого человека. Галочка дала Илоне чистый халатик и кинулась укладывать малышей. Толик пожелал спокойной ночи и пожал руку, что означало: мы, вся наша семья, с тобой.

Наконец угомонились. Малыши так устали, что заснули быстро. В тети-Таниной квартире стало не просто тихо, а страшно тихо. Илона смотрела в потолок и понимала, что не выдержит одиночества, соседская семья – сама по себе, а она – сама по себе, и даже отец, который мог бы остаться с ней, ушел ночевать к своей женщине. Сперва Илона не придала этому значения, а вот теперь стала докапываться до тайного смысла. Значило ли это, что он еще тогда навеки простился с матерью, до такой степени навеки, что не хочет даже входить в помещение, где остались ее вещи? Или он хочет быть рядом с женщиной, которая к нему добра и просто обнимет, прижмет, безмолвно постарается утешить?

Может, действительно, если обнимут – станет легче и проще? Да вот только обнять было некому – не Толика же будить.

Но выход из положения все же имелся – дома была припрятана едва начатая бутылка. Илона даже алкоголем ее не считала – а так, снотворным. Пятьдесят или сто грамм коньяка на ночь – для здоровья полезно. Одно дело – выпить в компании, для праздника, другое – в одиночестве, для здоровья, и сразу же в постель. Она эти два способа употребления спиртного очень четко различала.

Тихо-тихо встав, Илона вышла в прихожую и медленно-медленно, чтобы и намека на шум не было, отворила дверь. Потом она, взяв сумку, на цыпочках поднялась на один пролет и увидела силуэт в окошке. Она испугалась – мало ли кто забрел и уселся на подоконник. Умнее всего было бы отступить.

Этот человек повернулся и сказал:

– Илонка…

– Ромка?..

Рома соскользнул с подоконника и спросил:

– Ты что тут делаешь?

– Иду домой.

– Я с тобой.

Она не возражала. Все-таки пить коньяк лучше в компании. Хотя Рома и не одобряет посиделок, но сейчас он просто должен понять: выпить необходимо.

Они вошли в темную квартиру и Рома, пытаясь найти выключатель, зашарил рукой по стене.

– Ром, не надо.

– Почему?

Илона не хотела, чтобы он ее видел в халате, да еще в чужом халате.

– Просто – не надо…

На лестнице было холодно, и тепло, которое скопилось в теле, пока Илона лежала под тяжелым ватным одеялом, иссякло. Она впотьмах стала искать на вешалке свою куртку, нашла материнский плащ и отдернула руку – такой он был внезапно холодный.

– Я замерзла, – сказала Илона. – Страшно замерзла. Сейчас поставлю чайник…

Он спорить не стал, чайник был бы кстати, Рома тоже замерз на лестнице, пытаясь принять решение.

А проблема была глобальная: звонить или не звонить в Илонину дверь.

За годы газетной работы он и научился, и привык принимать решения. Однако сейчас был в недоумении. Одно дело – знать, что другая женщина не нужна и женой станет именно эта, в конце концов согласится! Другое – коррективы, которые внесла в ситуацию сама жизнь. Рома умом понимал, что Илона нуждается в сочувствии и поддержке, ум приказал идти на выручку. А душа беспокоилась: кстати ли, хорошо ли, не обидится ли? После бесед с Иваном Дмитриевичем, твердившим, что Рома переоценивает силенки и не справится с такой подругой, не удержит вожжи, просыпалось упрямство: нет, справлюсь, хватит силы, вытащу ее из болота! Но любовь, а Рома действительно любил Илону, с тревогой возражала: да нет же, нельзя силком, нужно лаской.

Илона придумала компромисс – верхний свет на кухне не зажигать, а принести из своего уголка крошечный ночник. Вроде и не темнота кромешная, однако же и не светло. Там, в уголке, она сдернула со своей постели плед и завернулась.

– Прохладно что-то у тебя, – сказал Рома.

– Топить же еще не начали. Давай я духовку зажгу.

– Давай.

Это был старый испытанный способ согреть хотя бы кухню.

Илона была рада, что Рома оказался у нее в гостях. Он сделал именно то, в чем она сейчас нуждалась – предоставил ей собеседника, общение с которым будет минимальным, а ощущение одиночества пропадет. Она преспокойно выставила на кухонный стол коньяк – пусть попробует возразить. Он не возражал – настолько хватило то ли ума, а то ли души. Из нутра духовки пошло желанное тепло. Илона разлила коньяк, достала из холодильника то, что подвернулось под руку, это оказались глазированные сырки, взятые для матери два дня назад. Она положила на стол четыре штуки и уставилась на них, впервые ощутив печаль – вот отвалилась привычная забота, то немногое, в чем она могла проявить хорошее отношение к матери. И в самом деле – покупка сырков ее радовала…