Базилика - Уильям Монтальбано

В глазах папы стояли слезы. Крошечная чашечка с треском лопнула в его кулаке. Остатки кофе забрызгали белую мантию и персидский ковер, но, казалось, он этого не заметил.

Я знал, наедине Треди будет оплакивать своих друзей. Но я знал также, что он сдвинет землю и небеса, если сможет, чтобы убедиться: смерть его друзей, его священников была не напрасной.

— Ты отбиваешь третью подачу, Пол. Мы должны с этим покончить. Но никаких старых долгов не теперь, — мягко попросил он. — Я готов простить тех, кто убил Карузо и Видаля, как и они простят своих убийц. Только узнай, кто стоит за всем этим, Пол. Узнай, и я уничтожу их по-своему. Уничтожу их и все то зло, что они породили.

Он подошел и крепко меня обнял. Затем снова вернулся к своей роли первосвященника мира.

— Я найду их. Но прощу ли? Никогда. Я — не папа. Я — простой брат. Месть — это больше в моем вкусе.

На обратном пути из дворца меня, как иногда случалось, остановил суетливый управляющий папы. Ни слова не говоря, он вручил мне письмо, запечатанное в конверт. Я принес его на почту и отослал Бобби. Посреди кризиса, который, как опасался папа, мог расколоть церковь, Рико посылал своему непутевому брату Бобби очередной взнос на развитие его рыбной фермы.

Когда я вернулся в колледж святого Дамиана, взгляд швейцара у дверей общежития показался мне каким-то странным. Затем я заметил двух семинаристов, которые, ухмыляясь, глядели в мою сторону. Оказавшись у двери своей комнаты, я понял, в чем дело. На двери висела записка, написанная мелким почерком ректора, плохой знак.

В комнате на кровати лежала аккуратно завернутая в цветочную обертку красная гвоздика. Открытка была без подписи. Только старательно нарисованный чернилами дымящийся пистолет. Похоже, тридцать восьмого калибра.

В записке от ректора говорилось: «Брат Пол, я уверен, что вы не меньше моего осведомлены, что в месте проживания семинаристов цветы — неуместный подарок, как получаемый, так и приносимый в дар».

Не волнуйтесь, господин ректор. Что, если «Цветочник» прислал бы милый букетик на мои похороны, а? Карузо получал предостережения от «Цветочника», очаровательная Тереза Лонги это подтвердила. Я мог только предполагать, что и Видалю тоже присылали цветы. Теперь — моя очередь.

Видаля хоронили два дня спустя. Папа пришел на похороны. Глава «Ключей» — тоже; как низко и с какой почтительностью он поклонился, чтобы поцеловать перстень папы.

По моей просьбе Галли тайно проверил всех, кто имел какие-либо дела с «Ключами». Пока ничего определенного не всплыло, но он обнаружил двух или трех молодых парней, один из которых был священником с подозрительным удостоверением личности, работавшим в штаб-квартире «Ключей». С ними следовало поговорить. И еще, возможно, нам с Лютером стоило бы нанести неофициальный ночной визит в старый палаццо, где располагалась штаб-квартира «Ключей». Опыт у нас уже есть.

Я подумал о Треди, священном, внушительном и одиноком человеке, и я думал о других, разделивших с ним его призвание, ставших священниками и ушедших от мира ради полезной, но часто неблагодарной роли одиночки. Тяжело решиться стать католическим священником; еще труднее жить согласно заповедям. Карузо питал слабость к женщинам. В комнате Видаля мы нашли гашиш. Галли, самый мягкий и гуманный из всех полицейских, которых я когда-либо знал, увидев это, решил, что ему срочно нужно поговорить по мобильному телефону.

Он отошел в сторону, чтобы я потихоньку забрал наркотик. Но я рассказал папе. Мы разговаривали по телефону почти каждый день, оба чувствовали, что темп возрастает и мы стремительно приближаемся к кульминации в сценарии, который мог написать только смертельный невидимый враг.

Я, должно быть, сказал по поводу гашиша что-то такое, что не показалось папе забавным, потому что Треди вдруг стал серьезным:

— Мы люди, Пол, всего лишь люди. Как тебе то, что иногда я пропускаю стаканчик-другой? Или что у меня порой появляются «непристойные мысли», как мы, священники, это называем? — строго спросил он. — Или что иногда я просыпаюсь с возбужденным пенисом? Карузо всю свою священническую жизнь боролся с влечением к женщинам. В крошечном теле Видаля был заключен такой большой ум, что его хватило бы на целую деревню. Наверное, иногда ему очень хотелось хоть ненадолго выйти за положенные пределы. Не будь строг к Карузо и Видалю. Или к себе. Все мы слабые, но дивные создания Божьи.

Ничто так не питает самолюбие, как лекция на тему морали и здравого смысла в исполнении папы римского. Особенно когда ты этого заслуживаешь.

Я еще зализывал свои душевные раны, когда в конце этой ужасной недели повстречал Лютера, но его эмоционального подъема хватало на нас обоих. Лютер с увлечением, превосходившим голод, изучал большое меню.

— Я буду все, начиная с первой строчки.

— А я буду все то, что ты будешь курить, пить и нюхать.

Он одарил меня широкой улыбкой:

— Пол, мне хорошо, правда, хорошо. Я — лев, который только что убил антилопу.

Мы сели за столик на улице там, где в древнем Риме располагался рыбный рынок. Тогда это был берег Тибра, но теперь мы находились в нескольких кварталах от воды: за многие века инженерное искусство укротило реку, забравшую больше жизней, чем любая другая река за пределами Китая. Наш столик находился рядом с потертой римской колонной. Была ли она подлинной классической колонной или плодом вдохновения владельца траттории, я сказать не могу. Но я знал наверняка, что еда здесь была подлинной.

Лютер заказал carciofi alla giudia — маленькие артишоки, целиком пожаренные во фритюре. Я — fiori di zucchini: цветы тыквы с завернутым в них филе анчоуса и слегка обжаренный сыр моцарелла. Мы взяли на двоих бутылку охлажденного «Пино гриджо», вина, немного сладкого на мой вкус, но угощал Лютер.

— Ты свободен сегодня? Как тебе это удалось?

— Сегодня вечером папа дома, все спокойно. Сказал, что попробует остаться в живых самостоятельно. Прогнал нас — Диего и меня. Сказал, что нам нужно отдохнуть.

Лютер расправился с артишоками и терзал толстый ломоть хрустящего хлеба. Одобрительно глядя вокруг, он сказал с набитым ртом:

— Отличное место. Мне нравится. Волшебно.

— Лютер, мы ели здесь уже десятки раз, даже больше.

— Сколько истории! Мне это нравится — в смысле история. Смешение культур.

Евреи жили в Риме еще до Рождества Христова. Если вы слышали о послании святого Павла к римлянам, то знайте, что на самом деле это было послание к римским евреям. Устойчивое, ценное, но не всегда легко переносимое соседство. Более трех веков, с шестнадцатого по девятнадцатый, папы загоняли евреев в устроенное рядом с Тибром гетто, ворота которого на ночь запирались и выставлялась охрана. Сегодня старое гетто — подтверждение двухтысячелетней истины: чтобы вернуться «домой», римлянин идет на улицы общаться.