И проснуться не затемно, а на рассвете - Джошуа Феррис

– Вы решили воспользоваться моим предложением?

– Это каким?

– Можем сделать снимки, хорошенько почистить зубы. Убедиться, что все в порядке.

– Нет, – сказал он.

Нет, он пришел обсудить то, что пишут в Интернете от моего имени. Я поерзал на месте.

– Надеюсь, Конни вам объяснила, что это не я пишу.

– Объяснила.

– Хорошо. Потому что это не я пишу.

Дядя Стюарт сидел необычайно спокойно на этом стуле, который так и просил, чтобы на нем покрутились – хотя бы чуть-чуть.

– А вы знаете, кто пишет?

– Вы имеете в виду, знаю ли я имя конкретного человека?

– Да. Ведь должен же у этих высказываний быть автор.

Вероятно, это тот же самый человек, с которым я переписываюсь, подумал я. Но его звали так же, как меня, а я не хотел говорить об этом дяде Стюарту – и понадеялся, что Конни не сказала.

– Нет, имя мне неизвестно. Сначала появился сайт, потом страничка на Фейсбуке, теперь вот и Твиттер.

– Конни также упомянула, что вы… принимаете на веру некоторые из этих высказываний.

– Я?!

– Например, что амаликитяне уцелели и их потомки живы по сей день.

– Я атеист и никогда этого не скрывал.

– Верно, – сказал он. – Но ваше мнение о Боге не имеет никакого отношения к вопросу о существовании некоего народа. Вы знаете, кто такие амаликитяне?

– Ну так… немного.

– Сегодня, когда мы вспоминаем об Амалике, мы вспоминаем не просто о древнем враге иудеев, но о вечном и заклятом враге. Это антисемитизм во всех его проявлениях. Оскверненные синагоги. Террористы-смертники. Ксенофобские речи. Амаликитян можно сравнить с нацистами. Амалик был первым нацистом.

Дядя Стюарт достал платок и высморкался, затем убрал платок на место. Я всегда восхищался людьми, которые умеют изящно сморкаться на глазах у других.

– Сегодня Амалик живет в радикалах и фундаменталистах. Также у его имени есть метафорическое значение. Это соблазн. Отступничество. Сомнение.

– Сомнение? – переспросил я.

– Надеюсь, вы не обиделись, – сказал дядя Стюарт. – Сомнение в существовании Бога вовсе не делает вас заклятым врагом и ненавистником евреев.

– Я вообще не враг евреям.

– Да я так и не думал, – заверил он меня.

– То есть вы верите, что эти посты в Интернете выкладываю не я?

– Если вы так говорите, верю.

– Это не я.

– Однако то, что пишется от вашего имени, расстраивает меня и всех остальных, – сказал он.

Он вытащил из кармана я-машинку и молча открыл мою страницу в Твиттере. Протянул телефон мне.

Проблема еврея заключается в том, что страдания удваивают его веру в несуществующего Бога.

Еврей не может позволить себе сомневаться, потому что без Бога его страдания лишены всякого смысла.

Я отдал телефон дяде Стюарту.

– Стюарт, это возмутительно.

– Но вы ведь атеист. Вы наверняка согласны с общим посылом.

– Нет, это возмутительно.

– Почему?

– Еврей то, еврей это. Я сам – не еврей, и такие слова меня коробят.

– Но ведь кто-то все это пишет.

– Не я.

– Вы верите, что принадлежите к этому народу?

– Нет. Нет, разумеется, нет! Это… крайне маловероятно.

– Вы помните, как приходили ко мне в офис? – вдруг спросил он.

Я помедлил. Интересно, Конни подслушивает? Скорее всего. Стены в клинике этому благоприятствуют. А рядом наверняка стоит миссис Конвой.

– Помню, – тихо ответил я.

– Вы спрашивали про Эзру.

Я кивнул. Мне не хотелось, чтобы Конни знала о моей встрече со Стюартом: я тогда гадал, как мне стать похожим на Эззи. С формальной точки зрения: стать практикующим, но неверующим евреем. Из этого ничего не вышло, только дураком себя выставил, ведь я ничего, абсолютно ничего не понимал в иудаизме и жизни вообще. Что заставило меня подражать Эззи? Я извинился перед Стюартом за беспокойство и поспешно отбыл. В течение нескольких месяцев после этой встречи я вспоминал о ней перед сном и, сгорая от стыда, вскакивал с постели.

– К тому времени вы уже много всего прочли об иудаизме, – сказал дядя Стюарт. – Вы помните, что такое мицва?

Внезапно я вновь почувствовал себя как на свадьбе Конниной сестры. Я сидел со Стюартом за пустым столом, музыка чуть притихла, и он спросил меня, кто такие филосемиты. После этого у меня навсегда отбило охоту отвечать евреям на простейшие вопросы об иудаизме.

– Имею представление. Но могу я быть честен, дядя Стюарт?

«Дядя Стюарт!» Надо ж было такому вырваться! И теперь ведь ничего не поделаешь, сказанного не воротишь. Хорошо еще я не предложил ему сдать анализ кала. Отшутиться тоже не выйдет. Лицо у меня вспыхнуло, и я перестал дышать в ожидании его ответа: сделает он мне замечание или притворится, что не расслышал?

– Конечно, всегда лучше быть честным.

Смилостивился!

– Спасибо, Стюарт, – выдохнул я. – Простите, о чем мы говорили?

– О мицве.

– Ах да. Я имею представление о том, что это такое, но вы, ручаюсь, знаете куда больше.

– Мицва – это закон, предписание, – сказал Стюарт. – В Торе упоминается шестьсот тринадцать мицвот. Мы принимаем их всерьез, каждую из шестисот тринадцати. Это моральные законы и в то же время – божественные заповеди. Три из них, – он показал мне три пальца, – имеют отношение к Амалику.

Его пальцы остались в воздухе.

– Помнить, как поступил с тобой Амалик на пути, когда вы вышли из Египта. – Он прикоснулся к оттопыренному большому пальцу. – Помнить о том, что сделал нам Амалик. И истреблять потомков Амалика, – заключил он, дотронувшись до последнего пальца. – Звучит жестоко, поэтому многие пытаются смягчить их, истолковать как метафоры. Но другие считают Амалика настоящим врагом, конкретной угрозой в каждом поколении. Каждое поколение должно знать, в каком обличье явился им Амалик, и не гнушаться в борьбе с ним никакими методами. Итак, можете вы мне сказать, кто такой Грант Артур?

– Кто?

– Это имя назвала Конни. Вы его не слышали?

– Пару раз слышал.

Стюарт встал со стула и шагнул ко мне. На минуту воцарилась тишина – я все еще сгорал от стыда, что назвал его дядей.

– В тысяча девятьсот восемидесятом Грант Артур изменил имя и стал Дэвидом Одедом Гольдбергом.

– Откуда вам это известно?

– В Интернете прочитал, откуда же еще? – сказал Стюарт. – Вы знаете, почему он изменил имя?