Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть 4. Демон и лабиринт - Александр Фурман

Через пару дней после возвращения из Челябинска, отмывшись, отоспавшись и кое-как смирившись уже со второй неудачной попыткой коллективного сближения с коммунарами (первой была Карелия), Фурман пригласил Игоря Ладушина к себе домой. Он считал, что Игорь, который на сборе до самого конца держался с москвичами как друг, совершенно незаслуженно – как бы ни относиться к его литературному таланту – пострадал от их взбалмошного и истеричного поведения, и теперь нужно загладить эту вину.

Игорь приехал днем, и Фурман накормил его полным обедом. Сам он еще неторопливо допивал чай, когда гость, несмотря на его возражения, решительно взялся за мытье посуды (да там было-то всего по паре тарелок и чашек). Закончив с посудой, Игорь неожиданно спросил, где хранятся веник и совок, и стал подметать пол в кухне – мол, крошки могли просыпаться, да и вообще так положено после любого принятия пищи, а то тараканы набегут. На взгляд Фурмана, это было уже слишком и попахивало какой-то тяжелой «армейской» (или общежитской) любовью к «абсолютной чистоте».

– Крошки под столом – это, конечно, полное безобразие. Но уж посуду-то я мог потом сам помыть без всяких проблем. И вообще, почему ты решил этим заняться, ты же у меня вроде гость? – шутливо возмутился Фурман.

– Эдуардыч! – разгибаясь и с хитроватым видом поправляя очки, ответил Игорь. – Уверяю тебя, в этом нет абсолютно ничего личного. Правда-правда! Все дело в моих проклятых установках. В нашей челябинской Первой школе мне в далеком детстве внушили несколько простых правил, к которым я теперь, конечно, могу относиться с долей иронии, но которые в определенных стандартных ситуациях заставляют меня действовать буквально на автомате. За что я отдельно приношу тебе свои искренние извинения. Одно из этих правил – сформулированное, пожалуй, чересчур высокопарно, на мой сегодняшний вкус, – звучит так: «Коммунар всегда первым берет себе самую тяжелую лопату». Надеюсь, я ответил на твой вопрос?

– …Да, неплохо ты меня утер. Хотя тут, конечно, могут возникнуть дополнительные вопросы, например: у кого берет? Коммунар, я имею в виду. То есть как он определяет, что именно эта «лопата» – самая тяжелая? Просто на глазок? На ней же это не написано? А что он сделает, если, допустим, поначалу в спешке ошибется с определением веса и схватит более легкую лопату, – отнимет потом у более слабого духом с применением насилия? Ну, раз это правило действует в нем автоматически…

На самом деле Фурман страшно позавидовал Игорю – его этической собранности, молчаливой готовности к действию и способности с мужественной иронией отнестись к собственному пафосу. А ведь жизнь у него наверняка нелегкая после коммунарской-то «теплицы» – огромный чужой город, общага, бедность…

Вечером Фурмана осенило: тебе нужен был герой романа – сильный, независимый и при этом думающий? Так вот же он!

И как же все удачно в нем намешано и сходится: он тебе и настоящий коммунар, но – открытый, незашоренный, идущий каким-то своим путем; и родом он не из Москвы, а из провинциального рабочего города; и живет в общаге среди молодых людей разного социального происхождения (т. е. тут богатство типов); при этом он достаточно начитан, да и у самого некоторые литературные амбиции есть; а то, что как личность он далеко не идеален, так это даже хорошо; кстати, можно будет свести-столкнуть его с неким столичным кружком начинающих журналистов, писателей и художников; ну, и любовь ему какую-нибудь непростую устроить… Класс! А ведь вообще-то через призму этого героя так или иначе просматриваются и многие важнейшие для Фурмана темы: тут в ход как раз может пойти проблематика «Цитадели» и «Трудно быть богом» Стругацких (попытка вмешательства и «подталкивания» других в их историях), Толстой с его Платоном Каратаевым (мечта о «тихой святости») и заветная идея коммунизма как производства развитых форм общения – причем все это не на уровне «теоретизирования», а именно в развивающемся сюжете конкретной человеческой жизни…

И назвать все это можно – «Лады» (с ударением на последнем слоге). У Игоря было такое характерное словечко – «лады», вместо обычного «ладно, хорошо». «Ну, лады? – спрашивал он, договорившись о чем-нибудь. – Значит, лады, по рукам…» И фамилия у него – Ладушин. Фурману во всем этом слышалась некая многозначительная рифма, связанная со словом «лад». «Лад-душин» – «лад души».

Да, это был настоящий, великолепный выход сразу из всего, из всех его тупиков!

Между тем выяснилось, что «челябинская травма» не давала покоя не только Фурману. Соне, по ее словам, было ужасно, ужасно грустно, Морозов, как всегда, бодрился, а Машка на их первой же общей встрече напомнила: они пообещали нескольким своим новым друзьям-коммунарам, что в Москве в ближайшее время доделают свою постановку, запишут ее на магнитофон и пришлют им пленку. Лично она не собирается отступать от своих обещаний и готова потратить на это свое время и силы. По ее мнению, на данном этапе проще всего будет сделать что-то вроде короткого радиоспектакля. Все равно основная часть работы в общих чертах уже сделана. Кое-что, конечно, нужно будет поменять (тут Машка с многозначительной иронией посмотрела на Фурмана), ну и добавить побольше песен. Это, кстати, пока получается у них лучше всего.

Все задумались. Запалу для того, чтобы по новой-здоровой браться за ладушинскую «Сказку», ни у кого уже не было. И кроме того, одно дело – работать на какую-никакую живую публику, и совсем другое – на микрофон, в пустоту. Вообще, тут возникает масса чисто технических вопросов. Например, где проводить репетиции? Их ведь в любом случае понадобится еще немало, но вряд ли их можно будет устраивать у кого-то дома, так как это достаточно шумное мероприятие неизбежно вызовет бурные протесты у окружающих. Еще один немаловажный вопрос, по крайней мере для Сони, – где взять время на все это, потому что в Москве на нее сразу свалилась целая куча срочных заказов, часть которых она и так отложила из-за поездки в Челябинск. Фурман с Морозовым, хоть и не были так сильно заняты, согласно кивали. Но оказалось, что Машка уже все решила и обо всем договорилась: репетировать можно было у нее, причем в любое время и сколько угодно. Она снимала комнату у своих друзей, семейной пары известных каэспэшников, и они, как люди многодетные и привычные ко всякому музыкальному и немузыкальному шуму, готовы были потерпеть и их присутствие.

В первую неделю многочасовые репетиции устраивались чуть ли не через день. На них приезжали и трое московских челябинцев, которые постепенно становились привычными членами компании. Но потом, несмотря на то что Машка жестко всех подгоняла, ей пришлось считаться с реальностью: встречи удавалось организовать не чаще, чем пару раз в неделю.

Морозов уже на второй репетиции снова заговорил о том, что вся эта затея представляет собой лишь бессмысленную трату времени и сил. Но так как недавняя неудача в Челябинске у всех была связана с ощущением, что они каким-то загадочным образом поддались разрушительному для общего дела влиянию Морозова, а Машка, со своей стороны, напирала на их чувство дружеского долга перед теми, кто, вопреки всему, им поверил, позиция Морозова была расценена всеми как очередное проявление свойственного ему «нездорового» цинизма, и на репетиции его решили пока больше не звать – чтобы все опять не кончилось ничем.