Иногда я лгу - Элис Фини

– Ну наконец-то, – говорит Пол, – выпьешь что-нибудь?

– Это не опасно?

– Выпивать?

– Да нет, камин. Может, перед тем как разжигать, его надо было прочистить?

– Все в порядке. Я подумал, так будет уютно, сегодня ведь сочельник.

Комнату освещают только языки пламени и елочная гирлянда. Пол старается сделать мне приятное, но очень неумело. Мне не надо ему ничего говорить, у меня и так все написано на лице.

– Вот черт, прости, я, видимо, напомнил тебе о… Прости, я идиот.

– Да нет, все в порядке, просто мне надо немного времени, чтобы привыкнуть, только и всего.

Он берет откупоренную Эдвардом бутылку красного вина и наполняет доверху бокалы. Я не хочу ни пить, ни даже к ним прикасаться, но заставляю себя ему подыграть. Мне так много надо ему сказать, но мне невероятно трудно произвести на свет хоть какие-нибудь слова.

– За тебя и за твою новую книгу, поздравляю, – наконец говорю я и чокаюсь с ним.

– За нас с тобой, – отвечает он и целует меня в щеку.

Я делаю крохотный глоток и смотрю, как он опорожняет добрую половину бокала. Некоторое время мы сидим в полном молчании и смотрим на огонь. Как странно, что для двух людей одно и то же событие может иметь совершенно разный смысл. Как бы мне хотелось, чтобы он узнал о ребенке. Он посчитает это чудом. Полагаю, в определенном смысле так оно и есть. Сегодня я рассказать не могу, слишком много всего случилось. Мне хочется создать безупречное воспоминание. Я тяну к нему руку – в тот момент, когда сам он тянется к ноутбуку.

– Лаура прислала по электронной почте предварительный план нашей поездки. Будет очень здорово. Нью-Йорк, Лондон, разумеется, Париж, Берлин. Слава богу, нас только двое, нам никогда не удалось бы так поехать, если бы нас тут держали семейные обязанности.

Придуманное мной будущее лопается, будто мыльный пузырь на ветру, осторожно парящий в воздухе в первую минуту, но неизменно исчезающий уже на вторую. Слова застревают в горле, и я просто улыбаюсь. Пол закрывает крышку ноутбука, ставит его на стол и выпивает еще вина. Я смотрю на пляшущие в камине языки пламени. Они кажутся дикими и непослушными, мне хочется выбежать из комнаты.

– А ты сейчас продолжаешь вести дневник? – спрашивает Пол.

– Что-что? Нет.

Он засовывает руку за диван, его лицо озаряется озорной улыбкой.

– Может, что-нибудь прочтем, просто из интереса?

В его руках я вижу дневник, на обложке – знакомые завитки цифр 1992. Несмотря на жар камина, я внутренне холодею.

– Ты же сказал, что положишь их на место.

Он по ошибке считает мой тон игривым, он думает, это все шутки.

– Ну ладно тебе, всего одну запись.

– Я сказала нет!

Голос звучит громче и резче, чем мне хотелось бы, я вдруг понимаю, что стою на ногах. Выражение его лица меняется, и он протягивает дневник мне. Я хватаю его, словно ребенок, прижимаю к груди и только после этого сажусь обратно. Пол смотрит на меня в упор, однако я не могу отвести взор от огня, страшась того, к чему это может привести.

– Зачем ты их хранишь, если тебя они так расстраивают? – спрашивает он.

Я испортила вечер и теперь себя за это ненавижу. Я всегда все порчу. В лицо бросается жар, пламя почему-то кажется больше и ярче, как будто вырваться наружу и спалить все, что еще у меня осталось, для него всего лишь вопрос времени.

– Я их не хранила. Просто нашла на чердаке в родительском доме, когда в прошлом году разбирала вещи.

Пол ставит пустой бокал на журнальный столик рядом с моим, едва надпитым. Я закрываю глаза, чтобы не видеть языков пламени, но продолжаю слышать их крик.

– Я думал, между нами нет секретов, – говорит он.

– Так оно и есть. Это не мои секреты. Дневники принадлежат Клэр.

31 декабря 2016 года

Сестра не всегда была мне сестрой, когда-то давно мы были лучшими подругами. В те времена она называла меня Тэйлор – меня почти все называли по фамилии, потому что мне самой так больше нравилось. Эмбер ведь значит «янтарный», и это имя мне казалось таким же второсортным, как и янтарно-желтый свет на светофоре. Красный предписывает остановиться, зеленый – ехать, а желтый никакого особенного смысла не несет, он незначительный, как и я сама. Я была убеждена, что из-за этого имени меня не любили в школе – они всегда называли меня не Эмбер, а всякими другими словами. Сначала родители были вне себя, они пытались убедить меня, что янтарь – драгоценный камень, но я знала, что я никакой ценности не имею. Я неделями не откликалась ни на что, кроме Тэйлор, так что в итоге они тоже стали меня так звать. Все изменилось лишь после замужества. Тэйлор канула в Лету, и ей на смену пришла Рейнольдс. Меня опять стали звать Эмбер, и я почувствовала себя новым человеком.

Помню тот день, когда мама положила трубку и сказала, что Клэр в последний раз перед отъездом приглашает меня в гости. Мне не хотелось идти, я злилась, что она уезжает. Но мама возразила, что я должна пойти, что так будет правильно. Она ошибалась. Это была величайшая в моей жизни ошибка, за которую мне приходится расплачиваться по сей день.

В тот вечер мама Клэр заказала нам на ужин пиццу – готовить она особенно не умела. Я до сих пор помню, как Клэр орала, что мне не нравятся ананасы. В такие минуты, полностью потеряв над собой контроль, она меня пугала. Я никогда не разговаривала с родителями подобным образом и всегда удивлялась, почему ей сходило это с рук. Ее папа дома бывал редко, предпочитая просаживать за игрой те небольшие деньги, которые у них имелись, и без конца менял работы. Мама часто выпивала и ходила по дому с таким печальным и утомленным видом, будто жизнь ее сломила. Она махнула рукой и на Клэр, и на всю свою жизнь. Глядя на нее, я поняла, что бездействие бывает не менее опасным, чем некоторые поступки.

В те времена Клэр не пользовалась популярностью в школе, она была агрессивным ребенком. Злилась на весь мир и почти на каждого в отдельности. Они то и дело переезжали, и у нее были проблемы едва ли не в каждой новой школе. Она была очень умная, даже чересчур. Она будто бы утомлялась, едва познакомившись с новым человеком, потому что сразу же видела его насквозь – и оттого постоянно была разочарована. Она предпочитала чтение реальной жизни, и некоторые ее друзья жили на страницах книг. Я была единственным ее настоящим другом. Она начинала ревновать, едва я заговаривала о ком-нибудь еще, так что со временем я перестала так делать.

Я по-прежнему каждый день вспоминаю о том, что тогда случилось. Я все спрашиваю себя, я ли во всем виновата и нельзя ли было это как-то предотвратить. Она была всего лишь маленькой девочкой – но и я тоже. А девочки отличаются от мальчиков: они сделаны из сахара и пряностей, а шрамы у них остаются на всю жизнь. Мои шрамы тоже со мной – они внутри, но это не значит, что их нет.