Очевидец Нюрнберга - Рихард Вольфганг Зонненфельдт

В марте 1993 года, через три года после той импровизированной поездки, мне пришел почтовый конверт с немецкой маркой. Это было письмо от мэра Гарделегена. Он приглашал меня посетить «места вашей юности» и предложил «взять с собой семью и стать гостями города, если, – писал он, – вы сможете забыть о былых ужасах и несправедливостях судьбы». Мой адрес ему дала некая госпожа Бунге.

Я выяснил, что мой брат Хэл без предупреждения заехал к этой Гизеле Бунге, которая в 1988 году собирала материалы об истории евреев Гарделегена, и Хэл организовал ей поездку в Вашингтон вместе с немецким министром иностранных дел Геншером вскоре после объединения. Я не был с ней знаком и не имел никакого желания возвращаться в Гарделеген. Я написал, что судьба была ко мне добра – пожалуй что добрее, чем к самим гарделегенцам. «Спасибо, господин мэр, за ваше приглашение, – писал я, – однако спасибо, нет».

Через несколько недель мне написала Гизела Бунге. Вдова лютеранского священника в возрасте семидесяти лет, она собирала информацию о еврейских семьях, которые когда-то жили в Гарделегене. Она готовила брошюру о гарделегенских евреях, в которой должны были упоминаться мои родители.

Гизела переехала в Гарделеген как жена священника во время советской оккупации Восточной Германии, и, когда она услышала о разрушенных надгробиях с надписями на иврите, сваленных на пустыре, ей стало любопытно. Мало-помалу она реконструировала историю этих надписей и пропавших евреев Гарделегена и начала разговаривать с теми, кто помнил о том, что произошло. Гизела написала, что даже сейчас, шестьдесят лет спустя, бывшие пациенты моих родителей приписывают им чудеса исцеления.

Гизела позаботилась о том, чтобы заброшенные надгробия отреставрировали и поставили на отдельном участке городского христианского кладбища. Также она собрала деньги на строительство памятника тем исчезнувшим душам, которые погибли и не оставили могилы. Она пригласила меня к себе и попросила помощи в работе над историей евреев Гарделегена.

Я не представлял себе, чего ожидать, но в конце концов решил приехать и договорился встретиться с Гизелой в Гарделегене. У нее оказались прямые белые волосы, она носила невзрачную темную одежду, которую предпочитают немецкие вдовы и жены священников. Она сразу же обращала на себя внимание своими ярко-голубыми глазами, прямой осанкой и сердечным радушием, с которым она встретила меня в доме ее дочери Евы Ройшль.

На следующее утро Гизела отвела меня к нашему старому дому, где теперь жило несколько семей. Бледное пятно на штукатурке отмечало место, где пятьдесят лет назад висела табличка с именем моего отца, и на дверной раме остался маленький прямоугольник, где раньше был светящийся ночной звонок. В то время светящийся звонок был чем-то невиданным! В вестибюле был гладкий, полированный бетонный пол, выкрашенный красной краской, которым так гордилась мама. В моей старой комнате я нашел замочную скважину, в которую мы с братом подглядывали за голыми горничными, когда те мылись. Потом мы зашли на христианское кладбище, и я увидел надгробие нашего соседа-еврея. Я вспомнил, как шел через весь город на его похоронах за катафалком, когда мне было десять.

На кладбище мне вспомнились мемуары моего отца, которые он начал писать в Америке в 1943 году. Местная полиция арестовала его 10 ноября 1938 года – наутро после «Хрустальной ночи». Когда его везли в концлагерь в Бухенвальде, охранники, все его бывшие пациенты, шептали ему в ухо, что это приказ, что у них нет выбора. Для моего отца – законопослушного немецкого еврея – сопротивление представителям государства тоже было немыслимым делом. Тюремщики и жертвы одинаково были верными слугами власти, которая произвольно арестовывала людей, и не только. Отец поцеловал мать и молча ушел. Она кричала полицейским, чтобы они ее забрали тоже.

Отец в своих записках говорил, что в концлагере любое сопротивление или непослушание начальству означало пытку или смерть. Он рассказывал, что большинство заключенных стоически переносили свои невзгоды, но некоторые старались добиться лучшей участи, стуча на товарищей по несчастью. Тюремщики использовали их, а потом выбрасывали, как использованную туалетную бумагу. Никто даже не думал сопротивляться такому извращению государственной власти, потому что Гитлер возвел антисемитизм в закон, которому следовало подчиняться. В основе культуры немецких евреев лежало стремление быть образцовыми гражданами; учитывая, чему их учили всю жизнь, сопротивление для них означало восстание против государства. Они не могли и подумать о том, чтобы не подчиниться власти!

Отца, кавалера Железного креста за доблесть, проявленную под неприятельским огнем в Первую мировую, выпустили из концлагеря через неделю благодаря Герману Герингу, который на минуту расчувствовался по отношению к героям войны. Условием освобождения было согласие отца уехать из Германии и оставить все имущество государству. Это было в ноябре 1938 года, последний раз, когда заключенных евреев отпустили из концлагерей по приказу правительства.

Там, на кладбище, перед моим мысленным взором встали евреи Гарделегена, многие из них старики, все они слабые и напуганные после бесконечных издевательств, согнанные, как овцы на заклание. «Как бы я поступил, если бы оказался там?» – спрашивал я себя.

Гизела молча ждала, пока я стоял, погруженный в мысли и воспоминания. Глядя на каменные надгробия, я был подавлен чудовищностью участи, постигшей несколько поколений гарделегенских евреев. От них не осталось даже праха на кладбище. На перенесенных сюда могильных плитах были имена евреев, которые умерли еще до Гитлера, но гробы с их телами пропали. Тела их сыновей и дочерей, поколения концлагерей, сгорели в огне холокоста. От их земной жизни не осталось ни следа, кроме памятника жертвам на христианском кладбище и воспоминаний, которые еще оставались у жителей Гарделегена и нескольких человек, вроде Хэла и меня. Я подумал, как символично и какая страшная ирония судьбы, что нацисты разгромили еврейское кладбище и поэтому надгробия гарделегенских евреев стоят рядом с надгробиями их соседей-христиан на одном и том же кладбище.

Гизела отвела меня к мемориальному участку за Гарделегеном, где эсэсовцы заперли в сарае больше тысячи заключенных рабов и сожгли их заживо. Это хладнокровное убийство произошло всего за несколько часов до прихода наступавшей 102-й пехотной дивизии США, которая могла освободить заключенных. Я услышал об этом гнусном злодеянии немыслимой жестокости, когда был солдатом в 1945 году. Американский генерал при виде еще дымящихся трупов приказал стереть Гарделеген с лица земли. Город пощадили, только когда пастор Франц, лютеранский священник, который часто бывал у нас в доме, упал на колени, умоляя пощадить город, и убедил американцев, что не горожане, а эсэсовская охрана совершили это страшное преступление.

После этого жителям Гарделегена под предводительством мэра приказали изготовить гробы и достойно похоронить убитых. Всех жителей собрали на похороны, которые вместе провели американцы и пастор Франц. Генерал приказал горожанам построить памятник жертвам и каждый год до скончания века проводить покаянные службы. Уже почти шестьдесят лет гарделегенцы участвовали в ежегодном трехкилометровом шествии со свечами от городской церкви до памятника, отмечая то ужасное событие.