Месть князя - Юрий Маслиев

Иногда на остановках караулом проводился шмон. Двери вагона распахивались на всю ширину, часть караула, ощетинившись штыками, оставалась на улице. Остальные врывались в вагон и ударами прикладов сгоняли заключенных в правую сторону – обыскивали левую часть вагона. Затем по одному обыскивали заключенных и личные вещи, перегоняя пинками и ударами в другую сторону, которая уже была подвергнута обыску. Если находили что-либо недозволенное – заключенного жестоко избивали. Потом охрана штормила вторую половину вагона. Под конец выносили трупы умерших за время пути, строго сверяя наличие зэков по спискам. И так – до следующего обыска.

Арестанты с такими сроками, как у Михаила, по идее, не должны отправляться в этапы. Но стране нужны были рабы – бесплатная рабочая сила. Партия сказала: надо! И из тюрем выгребали всех подряд – в лагеря на новостройки, рудники, лесоповалы. Страна дыбилась от новостроек. Индустриализация! И тюрьмы, пересыльные пункты наполнялись вновь и вновь. Не пустовали.

Пятилетку – в четыре, в три года! Даешь! И зэки давали, устилая своими трупами топкие болота Сибири, обожженную солнцем землю Караганды, вечную мерзлоту Крайнего Севера. Кто считал эти оборванные жизни, чья вина заключалась, в основном, лишь в том, что они родились в стране, осиянной нетленным светом «гуманистических» идей? Кто их считал? Народу на одной шестой части суши много – на место упавших вставали новые мученики. Черные воронки́, подобно комбайнам в страду, продолжали свою страшную жатву, сгребая в тюрьмы стада человеческого материала. По всей стране эхом разносился рев озверевших караульных: «Шаг влево, шаг вправо – считается побегом! Прыжок на месте – провокация! Стрельба без предупреждения!»

И стреляли… Ради нашивок, ради отпуска, ради благодарности в приказе, просто от скуки. Стреляли в свой народ! Стреляла молодость страны, одетая в военные гимнастерки, растленная и оболваненная пропагандой. Стреляло, издеваясь, будущее страны в породившее его прошлое и кормящее настоящее.

«Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», – издевательски неслась из репродукторов, рея над страной, песня Лебедева-Кумача и Дунаевского.

И подчинялись! Миллионы арестантов подчинялись жалкой горстке пастухов, одетых в военную форму с синими околышами, которые вскоре и сами занимали места своих подопечных. Народу в стране много. В том числе – и мерзавцев. Рвались, рвались гады к кормушке!..

Умри ты сегодня, а я – завтра. Этими зэками повелевать было просто. Люди, в прошлом сами боровшиеся за становление социалистического отечества, не являлись врагами. Революционеры всех мастей, от большевиков до эсеров, социал-демократов – меньшевиков, стоящие в одном ряду у истоков октябрьского смерча, – первыми пошли под топор. Революция пожирала своих детей[30]. А следом шли сочувствующие.

«Это ошибка, ошибка! – твердил каждый о себе. – Разберутся! Лес рубят – щепки летят. Это они, те, что рядом, – враги, а я нет! Ошибка…»

Это отсутствие единой идеи (не враги) ослабляло моральную стойкость арестантов, чрезвычайно облегчая работу палачам. И черные воронки беспрепятственно, без проблем продолжали по стране свою страшную жатву.

Однако этап, лагерь, работа до смертельной усталости – воспринимались арестантами легче. Их жизнь уже определилась. Сформировалась одна-единственная идея – выжить… Выжить любым путем. Надежда умирает последней… Наивные.

Гораздо страшнее были следственные изоляторы, ПКТ, шизо. Томительное ожидание, неправомерность, неправдоподобность случившегося с ними – с ними, ни в чем не виновными, одобрявшими и всегда голосовавшими «за». С ними, с пеной у рта требовавшими смерти врагам народа. Это томительное ожидание с надеждой, что все разрешится, ошибку обнаружат… Ведь ЧК – холодная голова, чистые руки, горячее сердце.

Михаил с содроганием вспоминал бесхитростные рассказы несчастных людей о жутких пытках, инсинуациях, издевательствах, шантаже, которым подвергались они на допросах. И наконец: если выжил, если не расстреляли по приказу «тройки», то хоть какая-то определенность – этап, лагерь, каторжный труд, смерть.

Уголовникам жилось вольготнее – они попадали за дело. Знали статьи Уголовного кодекса и примерные сроки, которые на них навесят. Их не пытали – не враги, пережитки «темного прошлого» в этом светлом настоящем. Пара лет – и перевоспитают. Они попадали в камеру, как к себе домой. Уголовная, воровская кастовость объединяла их в единый хищный коллектив, помогавший им, в большинстве своем уже прошедшим тюремную школу, помыкать огромной, подавляющей массой политических, а на самом деле, за редким исключением, трусливой инфантильной толпой обывателей, шкурно дрожащих за свою передачу с воли, за новый добротный костюмчик, пальто, жакетик или любое другое барахло, не осознающих простой житейской истины: сдохла корова – пусть сдохнет и теленок. Они не понимали, что отсутствие собственности в этих условиях ограждает от издевательств, избиений и грабежей со стороны уголовников. Получил передачу – поделись с соседями и быстро сожри. Все равно все отберут, унизят, ткнут мордой в парашу под одобрения вертухаев и конвоя. Последним передавалось барахло «благополучных», зажиточных узников-бобров в обмен на табак, водку, жратву, чай и другие поблажки. Оклады у вертухаев малые, а жить хочется с шиком. Так подкармливалась администрация тюрем до самого верха, включая следователей и самого Кума, из-за чего они и потворствовали этому. Выгодно и соответствует генеральной линии партии.

Летом уголовники обычно занимали места у люков. От раскаленной солнцем крыши шел нестерпимый жар, и легкая прохлада, веявшая от «окна», облегчала страдания. Зимой, это и понятно, урки собирались посредине вагона, вокруг печки-буржуйки, защищенные от сквозняков телами других зэков – серой скотинки.

Лежа на нарах у самого люка, Михаил вспоминал то короткое время, которое он провел в тюрьме. В СИЗО было мерзко, темно, грязно, тесно. Но по-настоящему жутко становилось в пересыльной тюрьме. В камере, куда он попал, рассчитанной на двадцать узников, находилось человек двести. Четырехъярусные нары возвышались до самого потолка. Было нестерпимо душно от скопившихся оголенных человеческих тел. Положение усугубляло маленькое окошко, частично прикрытое раскаленным от солнечных лучей металлическим щитом-намордником, через которое можно увидеть только лоскуток неба. Нестерпимое зловоние распространялось от немытых тел, гнилостного дыхания больных людей, от параши, опорожнявшейся только раз в сутки, бывшей всегда переполненной. На пересылке свирепствовал тиф. Но узники подолгу не выдавали мертвые тела, стремясь получить за покойника дополнительную крохотную пайку. Врачи, изредка проходившие по коридорам тюрьмы, только констатировали смерть заключенных, чьи тела лежали после утренней поверки возле дверей.

Когда он вошел в камеру, сотни глаз злорадно уставились на него – еще один попал в передрягу, не так обидно, они не одни такие, жизнь течет. От жары тело покрылось липким потом.

Из уголовников никто не знал его в лицо. Кличка Князь была у всех на слуху, но он не стремился раскрывать свое инкогнито, прекрасно зная, что камера набита стукачами, наседками всех мастей.