Психопаты шутят. Антология черного юмора - Андрэ Бретон

Бланш: А когда прибежали спасатели?..

Реар: Из песка виднелись одни руки, на которых покоился ребенок; его смогли вытащить, лишь образовав живую цепь из накрепко схватившихся рук… а Франсуа Патрье тем временем постепенно исчезал из виду – навсегда.

Бланш: И что же, ребенок передал его пожелание?

Реар (указывая на крест): …как видите, оно было в точности исполнено.

Бланш: М-да… действительно… три звезды – ни года, ничего…

Реар: Но вскоре мы почувствовали властное желание, буквально-таки неодолимую потребность удовлетворить всеобщее стремление и почтить память такого героя. Поскольку в его кратком завещании речь шла только о надгробном кресте, то было решено, что увековечение его в бронзе где-нибудь на городской площади не станет нарушением последней воли.

Бланш: Конечно, тут же начался сбор по подписке?.

Реар: …О! Он далеко еще не завершен. И такая трогательная деталь: пожертвования принимаются ежедневно прямо здесь, вот в эту урну. Минимальный взнос установлен в пять франков, и превзойден он может быть лишь цифрою, возводящей это число в одну из степеней.

Бланш: Иначе говоря, тот, кто хочет пожертвовать более пяти франков?..

Реар: …должен будет опустить либо двадцать пять, либо сто двадцать пять, шестьсот двадцать пять, и так далее – ничто, собственно говоря, не мешает положить и три тысячи двадцать пять, и пятнадцать тысяч шестьсот двадцать пять, и… впрочем, остановимся на этом!.. Просто таким образом предполагалось вытянуть из богатых подписчиков суммы покрупнее.

Бланш: А не желал ли этим мой дядюшка… Можно обратиться к этой доброй женщине?

Реар: Вы желаете внести пожертвование?

Бланш: Разумеется… и от всего сердца.

Реар (подходя к Сборщице): Извольте – вот господин Бланш, он желал бы поучаствовать…

Сборщица: Бланш! …где-то у меня уже был один Бланш… В каком же это списке? (Размышляет.) Где пять в квадрате… или в кубе… Да, наверное, в кубе…

Реар (Бланшу): Видите ли, все подношения самым тщательным образом распределяются по реестрам… Вот несколько тетрадей, все украшены изящной пятеркой, и если в первом реестре записаны взносы одинарные, то, поднимаясь по порядку, в последнем они уже стоят в шестой степени.

Бланш: Как и можно было предположить, каждая следующая тетрадка тоньше, чем предыдущая.

Сборщица (закончив перелистывать один из списков): А!.. Так и есть – в третьем!

Бланш (вытаскивая бумажник): Что ж, из уважения к предкам не станем изменять обычаю – вот вам мое подношение, и запишите меня туда же еще раз.

‹…›

…И тень, доползшая до «полдня» еле-еле Как верный знак того, что мы с утра не ели; И грязь – бороться с ней рецепт, увы, не нов: Подвернутый обшлаг потрепанных штанов; Газета у дыры в незапертой кабинке; Вдрызг стоптанный каблук, взыскующий починки; То, что щелчком ногтя раввин явил на свет; Лакей, роняющий салфетку на паркет; В туманном зеркале – цирюльник крепко датый; Та палка, что с утра мешает спать солдату; Подпиленную цепь о ляжку рвет атлет; Чеснок надкушенный и запертый в буфет; На рынке юные Джульетта и Ромео, Творящие обряд любви gratis pro Deo; Червяк, разрезанный мотыгой пополам; Дыханья липкий пар, приставший к зеркалам; Голодный служка, что несет облатки к мессе; Кинжал, из-под полы показанный повесе; Бумаги острый край, что режет пальцы в кровь; Бутон, взорвавшийся, как первая любовь; Настенный календарь, что к прошлому лоялен; Пюпитр, что крылья расправляет над роялем, Вращающийся стул и юный пианист; Надежный парус, одолевший бури свист; Понос как следствие гороховой похлебки; Паук, спешащий по своей висячей тропке; Курильщик дышит в ночь своим зловонным ртом; Кровоточит щенок обрубленным хвостом; Банкет окончен – и скучает стол банкетный; Засохший тюбик на палитре разноцветной; Провисший повод у наездника в руках; Стать танцовщицы на высоких каблуках;Вода, бурлящая в пробирке лаборанта; Судья, карающий воришку-дилетанта; Сталь ледяной струи над пьющим батраком; Сигара, ставшая обугленным бычком; Дитя, сменившее кроватку на диванчик; Под вздохом страсти облетевший одуванчик; Случайной спички обессиленная вспышка; В саду под яблоней – заветная кубышка; И солнца алый диск на синей глади вод…

К сожалению, Пикабиа – художник и поэт – зачастую вынужден был отступить перед напором Пикабиа-спорщика: меж тем полемистом он, стоит отметить, был куда менее одаренным. Чувство юмора, которым он обладал в наивысшей степени, всегда плохо уживалось в нем с запалом критика, агрессивного и не чуждого подчас личных нападок. Что ж, видимо, этого не избежать – такова оборотная сторона его творчества, которое меньше всего стремилось оторваться от повседневной жизни и могло существовать, лишь будучи «современным до конца», если воспользоваться известным девизом Рембо. Жажда скандала, руководившая всем, что делал Пикабиа (с 1910-го по 1925 год), превращала его в удобную мишень для нетерпеливых окриков или даже бешенства ревнителей хорошего вкуса и адептов общепринятой нормы. «Все что угодно, только не Пикабиа» – таково было условие, поставленное перед авангардным искусством этих двадцати лет. Условие это, как правило, принималось, несмотря на возмутительный характер такого рода приемов – впрочем, только укреплявших позиции Пикабиа. Сегодня подобные проклятия уже не в ходу, поскольку, повторюсь, достигают они обыкновенно прямо противоположных результатов. Пикабиа, самозабвенный бунтарь против всех нынешних канонов, нравственных и эстетических, представляется нам величайшим поэтом всепоглощающего желания, неустанно возрождающегося и неутоленного. Любовь и смерть встают на этом пути подобно пограничным столбам, и меж ними лукавым змеем скользит его мысль, поразительно восприимчивая к мгновенно схватываемым образам нашего времени.

Пикабиа первым осознал, что любые сопоставления слов совершенно закономерны и их поэтическая ценность тем более велика, чем менее осмысленными и благозвучными кажутся они на первый взгляд. Весь героический период его живописи пронизан не столько даже стремлением восстать против тщетности ладно скроенных сюжетов и отточенных техник или желанием огорошить досужих болванов, сколько отчаянной, почти нероновской мечтой – самые изысканные праздники преподносить лишь себе одному: «„Королевский папоротник“, – писал он мне когда-то, – это гигантская картина, три метра на два пятьдесят. Она состоит из двухсот шестидесяти одной черной горошины на алом земляничном фоне; в одном из углов – огромное позолоченное бильбоке. Что же до украшающих ее надписей, то пусть это будет для вас сюрпризом».

После смерти нас следовало бы помещать в огромный деревянный шар самых причудливых расцветок. На кладбище, таким образом, нас можно будет просто катить по земле, и предназначенные для этого факельщики должны будут надевать тончайшие и совершенно прозрачные перчатки, чтобы напоминать тем, кто когда-то был любим, о нежности былых ласк.