Приют для списанных пилотов - Валерий Хайрюзов

Гордеев вошел в номер вслед за Николаем, по давней привычке поставил спортивную сумку и футляр с аккордеоном у дверей, затем, проверив на ощупь обивку кресла, присел на него. Порогов засунул свой чемодан в шкаф, снял плащ, разулся и с удовольствием прошелся по толстому ковровому покрытию. Затем уже вместе начали изучать начинку шкафов, знакомиться с оборудованием номера. В ванной Николай насчитал шестнадцать всевозможных белых махровых полотенец, на полу стояли такие же белые махровые тапочки. Холодильник был заполнен всевозможными бутылками. Прямо на него глянуло квадратное запотевшее виски «Джонни Уокер» с черными, красными и синими наклейками. Он вытащил одну из них, но бортмеханик предупредил: все, что там поставлено, идет за отдельную плату. Зато совсем бесплатно на столе стояли две фирменные пятидесятиграммовые пластмассовые бутылочки водки «Аляска», лежали пара фирменных шариковых ручек и набор письменных принадлежностей.

— Вот в этом вся Америка, — повертев пластмассовую бутылочку, сказал Гордеев. — Брелочки, нашлепки, этикетки. Я это еще во время войны подметил: демонстрация жизни, в которой ее самой-то и нету. Придешь в гости, нальют тебе с наперсток и ни грамма больше. Но сами на халяву выпьют ведро. Чего с них взять, страна эмигрантов. Вот простыни хорошие, отменного качества. Ты знаешь, в этот перелет меня Александра Дмитриевна взяла. Должно быть, вспомнила наши киренские разговоры. На Байкале разыскали. Я с собой копченого омулька прихватил.

Гордеев достал из сумки завернутые в целлофан старые, сохранившиеся с войны фотографии, разложил их на столе. И вслед за ним Порогов заглянул в другую, совсем неизвестную ему жизнь. На одной из фотографий он увидел стоящих возле «бостонов» наших летчиков и американцев.

— Это бывший наш соотечественник, праправнук генерала Барклая-де-Толли, — сказал Гордеев, ткнув пальцем в темноволосого американского пилота. — Взял карточку с собой, авось увидимся.

— А это кто? — спросил Николай, увидев на одной из фотографий красивую молодую женщину. — Уж, случаем, не та бухгалтерша, которую съел пилот?

— Нет, это не та. Это отдельная история, — посмотрев куда-то в окно, сказал Гордеев. — На Чукотке, в Уэлькале, рядом с аэродромом во время войны был женский лагерь. Попадали туда с освобожденной от немцев территории. В основном, как говорили, за сотрудничество с оккупантами. Все как на подбор молодые и красивые. Охрана была минимальная, куда отсюда убежишь, кругом тундра да снег. И вот мы, поджидая, когда прилетят за нами американцы, иногда ходили к ним «в гости». — Гордеев неожиданно молодо рассмеялся. — Ты спросишь, как это так, лагерь, охрана, строгости и походы в зону. Молодые были, озорные, а иногда и попросту наглые. Чего терять-то? Сегодня живем, завтра — убьют и закопают. А тут рядом с аэродромом столько незадействованных женщин. Поздним вечером, где ползком под колючей проволокой, а где и перебежкой, мы пробирались к ним в бараки. Охрана, конечно, знала, но мы им спирту для сугреву таскали. Они делали вид, что ничего не замечают. Ну, раз летунам хочется, жалко, что ли. Вот эту звали Люсьен, по-русски — Люська. У нее такая знакомая дворянская фамилия была. Сейчас хоть убей — не вспомню. Как и за что она попала в лагерь — неизвестно. Но помню: хорошо пела, играла на гитаре. Медичкой была. За нею отдельная комната числилась. И вот в нее-то влюбился Саня Остапчук. Продолжалось это недолго, Санька разбился при приемке и облете самолета здесь, на Аляске. Весь экипаж американцы похоронили в Анкоридже… Ты мне вот что скажи, как там Ельцин? — неожиданно перевел разговор Гордеев. — Не обижают его там?

— Обижают, говоришь? — усмехнулся Порогов. — Этот парень еще нарубит дров, всем миром не расхлебаешь.

— А я думаю, и надо рубануть. Горбачев болтает, болтает, а толку никакого. Вот посмотри, — Гордеев сунул Николаю лежащий на столике американский журнал, на обложке которого под разваливающимся бетонным серпом и молотом с красным родимым пятном на голове сидел и поглядывал вверх испуганный Горбачев. — Вот они все видят, только мы ничего не понимаем. Этого уже родимчик хватил, а мы верим и надеемся, что он спасет и защитит страну.

— Согласен. Я ведь тоже поначалу обольщался. Вплоть до того момента, когда увидел его собственными глазами, — сказал Порогов. — Собрали нас для встречи. Приходим, сидит Боря напомаженный, вокруг него московская шушера вьется. Корреспонденты, какие-то подхалимы. Он заискивающе по сторонам глазами водит. Вдруг вижу, на лице глубокая мысль появилась. Ловлю себя на том, что он ее сейчас обязательно выскажет. И не ошибся. Мне он почему-то напомнил соседа Гошу. Пока молчит — Смоктуновский. Рот разинет — Крамаров. Ребята, те, кто поближе с ним общались, говорят, вокруг него пьянь. Полторанин, Бурбулис. Поняли, любит Боря льстецов. А еще больше — власть. Но труслив, это по партийной конференции было видно, куражлив, злопамятен, капризен. Журналисты из него государя лепят, а он разрушитель. Мой знакомый врач-нарколог посмотрел и сказал: это мой пациент.

— Вот как! — оторопело протянул Гордеев. — А ты, случаем, не того? Надо человека в деле посмотреть, дать ему шанс, а потом говорить.

— Потом поздно будет говорить. Да и не с кем.

Через некоторое время в номер пожаловали гости: Романова и Полищук. На Шуре был темно-синий костюм, белая кофточка, туфли на высоком каблуке. И какая-то свободная светская прическа. Николай вспомнил, как она раньше говорила, что когда шла на вылет, то одевалась специально для него. Теперь Шура оделась для Америки.

— О, да тебя поселили в президентские апартаменты. У меня по сравнению с твоими — каморка, — осмотрев номер, завистливо протянул Полищук.

— А ты посмотри ванную, там дюжина разных полотенец, — сказал Гордеев. — А какие простыни! Сделаны из хлопка, но будто шелковые.

— Да видел уже все не один раз, — сказал Полищук, но все же не поленился и, заглянув в ванную, начал считать полотенца. — Зачем их столько, все равно две ночи — и полетим в Фэрбенкс.

— А это слезы и сопли гостям подтирать, — ответил Гордеев.

— Петр Яковлевич, там за тобой приехал на «форде» американец. Желает забрать с собой господина Гордеева, — сказал Полищук и, подождав, когда за Гордеевым закроется дверь, кивнул на стоящую на столе сувенирную бутылочку «Аляски».

— Давай, депутат, угощай!

— Ну зачем ее трогать, пусть стоит, — сказал Порогов. — Для тебя это что слону дробина.

— Что, жалко стало?

— Кстати, у меня есть армянский коньяк. Есть «Столичная», — сказал Николай. — Перед самым отлетом купил на Столешниковом. Может, его попробуем?

— Да мы тоже водку взяли, — сказала Шура.

— Та водка для дела, — перебил ее Полищук. — На приеме подарим американцам. А сейчас, для сравнения, надо попробовать ихней. Пусть нас депутат угостит. А то зажал свое избрание.

Порогов открыл холодильник и достал бутылку виски «Джонни Уокер» с красной этикеткой. Сколько она стоила, он не знал, но подумал: тех долларов, что выдали на мелкие расходы, вполне хватит.

— «Джонни Уокер» в переводе означает «Джонни-гуляка», — сказал Полищук. — Я помню, в Луанде, в баре, мы его брали. Неплохое пойло.