Научите своих детей - Иван Фабер

– Ваш ответ, мистер Поулсон.

Том развёл руками:

– Безусловно, я понимаю переживания Андрея Станиславовича по поводу объективности обвинения, но стоит ли ему напоминать о том, что я не единственный следователь, контролирующий это дело – со мной всё время работал напарник – Марвин Додсон, он то и дал миру объяснения после того моего «выступления» на людях. Но это первое. Второе, мистер Фиренц – я готов пройти все необходимые исследования, но это лишь ради того, чтобы заткнуть ту щель в вас, из которой сочится такая загрязняющая всё вокруг субстанция – разумеется, мы говорим об ответном иске за клевету, порочащую мою служебную и личную честь. Будучи профессионалом, я заявляю о том, что предельно чист, как был чист тот листок бумаги, который вы, мистер Фиренц, нервничая сейчас, во время моего ответа, распишете до посинения. Я понимаю вас как адвоката – ваша задача защищать абсолютно любого, кто заплатит деньги – неважно, будь то действительно маньяк-убийца, или тот, кто, соответственно, намного реже сидит на месте подсудимого – невиновного человека. Не знаю, каковы ваши личные мотивы, мистер Фиренц, но тем, что вы заставите меня пройти долгие и томительные тестирования на трезвость моего рассудка, не спасёт вашего клиента – дело не затянется, и вы не найдёте ещё чего, чтобы проспекулировать этим перед присяжными, это уж я вам гарантирую. И, возможно, если бы не то моё поведение, во время которого да, я, возможно, погорячился, но я высказал свою человеческую, личную точку зрения, за которой стою и по сей день – вся эта репортёрская шушера мне отвратительна, дело бы не получило такой огласки, но тем и питается справедливость – народ должен видеть, как судят виновного человека по всей строгости. А вы, Андрей, уже замарались, взяв это дело в руки. До этого сторона обвинения высказала все, от мала до велика, доказательства того, что ваш клиент убийца и насильник, и я думаю тот, кто усомнится в честности обвинения, либо продал своё мнение, либо и есть настоящий безумец.

Все присутствующие выдохнули. Действительно, ответ был достойный, и, надо полагать, после него мало кто сомневался, что мистер Поулсон чист. Но больше всех был шокирован мой адвокат.

– Больше нет вопросов, – нервничая, дрожа, сказал Фиренц.

Ответ Поулсона уничтожил все наши шансы.

Последним слово предоставлялось свидетелям защиты, но у нас не было никого, кроме моей семьи. И АС начал с отца – лучше бы он этого не делал

Ты знаешь, что твой отец не разумеет по-английски, поэтому его речь должна была переводить мать, но, внезапно, перед тем, как выйти за мужем, она разрыдалась и вылетела из зала. Больше я её не видел. Отец замешкался, увидев реакцию матери, посматривая то на сестру, то на судью, то на адвоката.

– В чём проблема? – смутилась судья.

Но тут вдруг сестра встала со своего места, взяла под руку отца и потащила его к трибуне.

Они уверенно взошли, адвокат объяснил судье, что сестра послужит переводчиком слов свидетеля, а заодно и сама сможет выступить в защиту брата.

Меня на тот момент волновало одно – почему мама не вышла?

Лицо Софии было каменно-бледное. Отец заговорил:

– Стоя здесь, перед всеми, я испытываю чрезвычайно болезненное чувство стыда. Стыда за себя.

Софа всё дословно переводила своим жёстким тоном, без акцента.

– Я не знаю, что сказать в оправдание собственного сына, тогда как сам был обречён многолетней практикой судебных заседаний. Сейчас, перед собой, – он посмотрел на меня, – я вижу убийцу.

Голос Сони дрогнул, сама она остановилась на этом моменте, но, сглотнув, продолжила переводить.

Не помню, что было дальше.

Подожди, дневник, мне надо передохнуть.

В общем, суд назначил мне психиатрическую экспертизу.

Отец-то да, хорошо поддержал, в принципе, как и всю жизнь. Но не хочу посвящать тебя в это.

Меня перевели в стационар местной психбольницы.

С этого и началось моё увлекательное путешествие по клиникам.

Привезли меня туда в конце января. В приёмном покое мне дали переодеться в клетчатое, характерное для подобных заведений, отобрали всё, что было при мне из личных вещей – оставили лишь книгу Ницшанского «Заратустры» да зубную щётку с полотенцем.

Конвоирующие сняли с меня наручники и передали в лапы двух санитаров и медсестры. Их лица я запомнил презрительными, угрюмыми. В общем-то, по приходу в стационар, эти парни меня знатно потрепали, заявив о том, что «этого мне ещё мало», показав, «что здесь бывает с непослушными».

Из приёмного покоя, который был поставлен в «Божьем Месте» как небольшой отдельный корпус, по подземному коридору мы перешли в другое здание, видимо, основной корпус, где поднялись на третий этаж моего нового дома. Один из санитаров, худощавый, но жилистый, открыл ключом массивную дверь и впустил меня внутрь – другой же подталкивал меня по направлению моей палаты.

Было раннее-раннее утро, часов пять, все палаты, что попадались мне на пути, оказались закрытыми. Коридор пуст и тёмен, пол его из старого линолеума, лампы пластмассовые, как в офисах – стены покрыты светло-жёлтым. Наконец, мы дошли до моей тринадцатой комнаты, жилистый вновь достал связку ключей и открыл дверь, мягкую изнутри.

Просторная палата со стенами, затянутыми поролоном и одной койкой, на которой валялся залёжаный матрац – в углу стояло пластмассовое ведро, я так понял – «биотуалет».

Тут-то меня и заломали, дав пару раз под дых, приправив это парой оскорблений и тем, что я уже сказал выше.

Оставив меня наедине с собой и закрыв дверь, мне дали свыкнуться с новой обстановкой.

Конечно, хреново. Мне стало так обидно. Ведь я ничего не сделал. Но затем я понял, что хорошие тумаки намного лучше того, что ждало меня дальше.

Через пару часов числился подъём – все палаты открывались, медработниками проверялся порядок внутри. Мою палату не открывали.

В двери было небольшое окошко, к которому я не особо хотел подходить, дабы не предать себя на рассмотрение тем обитателям стационара, что то и дело бродили мимо. Некоторые заглядывали внутрь – от их лиц мне становилось жутко. Я, конечно, понимал, что попал в психиатрическое отделение, но, Господи, некоторые из них настолько безумно выглядели – они то улыбались, то грозно, ненавистно всматривались в меня, когда я поворачивался в сторону окошка – в общем, я был не против того, что меня держат взаперти.

Но через несколько часов захотелось есть – я подошёл к двери, прячась под окошком, набираясь смелости, чтобы постучаться. И постучался.