Генетик - Анатолий Маев

— Ладно, ничего страшного, — смягчил тон Виктор Валентинович. — Но зачем ты директора «рабкрином» обозвал? Где вообще ты такое слово услышал?

— Я слова не ищу — сами липнут.

Председатель обратился к Ромашкиным:

— А вы не знаете, откуда это слово раздобыл?

— Может, по телевизору услышал, — предположила Евгения Ивановна. Но ее супруг оказался более конкретен:

— Я на днях читал Велику, для правильного развития, статью «Как нам переделать Рабкрин».

— Евгений Иванович, рано ему такие вещи слушать. Он ведь еще не способен их правильно понять! Когда вы мальчику что-либо читаете, следите, чтобы он понимал значение слов, и объясняйте, какие можно говорить, а какие нельзя. Иначе он такого наговорит в школе…

Первый класс ребенок закончил круглым троечником. Вараниева еще только однажды вызвали в школу. Поводом послужили слезы соседки по парте Анечки Глуховой, отца которой, владельца небольшого, но успешного цеха по производству копченых морепродуктов, Велик пообещал повесить на суку, а всю рыбу из цеха забрать и раздать народу.

Ольга Ивановна отметила склонность ребенка к рисованию, но выразила некоторую озабоченность тематикой рисунков:

— Мальчик не злой, а рисует страшные картины: виселицы с повешенными, расстрелы, истощенных людей в рваной одежде. Причем пользуется только черным, коричневым и красным карандашами.

На лето Ромашкины с Великом выехали на дачу Вараниева.

В середине апреля Макрицын без телефонного звонка, и к тому же вечером (такого не случалось никогда за все годы знакомства), пришел к Ганьскому. Ясновидящий был явно чем-то расстроен и сильно возбужден. Его взгляд отличался решительностью и бескомпромиссностью.

— Мне прямо сейчас поговорить надо, — с порога и без приветствия обратился он к Аполлону Юрьевичу.

— Хорошо, — ответил ученый. — А тебя не смутит, что я не один?

— При Марине говорить не хочу!

— Я имел в виду моего друга, доцента Кемберлихина, — уточнил Аполлон Юрьевич. — А Марины дома нет.

— Кемберлихин пусть остается. Я не против его присутствия.

— Чем обязан столь неожиданному визиту? Неужели важное сообщение из Космоса экспресс-почтой через чакры получил? — шутливо спросил Ганьский.

Они прошли в комнату. В любимом старом кресле Аполлона Юрьевича комфортно восседал Кемберлихин. Макрицын обменялся с ним рукопожатием.

— Вы, Федор Федорович, сидите. Вы мне не мешаете.

— Глубоко тронут твоим великодушием и любезностью, Еврухерий.

— Вот, при Федоре Федоровиче говорю тебе, Аполлон, что ты подлым образом использовал меня, — заявил Макрицын.

Кемберлихин от неожиданности застыл с чаем в руке. Ганьский же остался абсолютно спокоен и повернулся к Еврухерию:

— Только самые невоспитанные люди могут прямо с порога дома… прошу заметить — чужого дома… безапелляционным тоном обвинить человека в неких грехах. Как ты себя чувствуешь после операции? Голова перестала болеть?

— Пусть тебя не беспокоит моя голова! — недобро произнес гость.

— Не представляю, кого может беспокоить чужая голова, кроме ее владельца… — пожал плечами Аполлон Юрьевич, глядя на Еврухерия. — Как твое самочувствие?

— Нормально.

— Ну и хорошо. Значит, я говорю со здоровым человеком, отдающим себе отчет в словах и поступках. Не затруднит ли тебя прокомментировать предъявленное в мой адрес обвинение?

— Да какие тут комментарии? Все ясно! Ты использовал меня в своих целях, я это сегодня видел, — эмоционально ответил Макрицын.

— Можно полюбопытствовать, что ты видел? В деталях, пожалуйста.

— Ты Велика сделал, чтобы опыты ставить! — решительно заявил Макрицын.

Ганьский прошелся вокруг стола, остановился у кресла и облокотился на его спинку.

— Так в чем же, позволь уточнить, суть предъявленных мне обвинений? Не понимаю твое утверждение, что я тебя использовал.

— Все ты, Аполлон, понимаешь. И только прикидываешься дурачком!

— Еврухерий, во-первых, выбирай выражения. Во-вторых, или ты отвечаешь на мои вопросы, или я расцениваю твои обвинения как голословные, требую извинений и прошу удалиться, — жестко отреагировал Ганьский.

— Подумаешь, — испугал… Но ладно, скажу: ты на нем болезни изучаешь.

— Батюшки! Это уже на бред смахивает. И у меня нет желания оппонировать тебе, Еврухерий. Да и необходимости не вижу, по правде говоря. Лучше скажи мне, что ты погорячился, неправильно интерпретировав увиденное, и будем считать, что ты ничего не говорил. Более того, я соглашусь с твоим утверждением про изучение болезни. Но что ты тут видишь плохого? По-твоему получается, что изучение болезней есть занятие предосудительное?

— Черта с два! — отмел предложение Макрицын. — Яправду говорю и ничего объяснять не буду! Это ты у меня прощения должен просить и во всем честно признаться! А потом еще и у Велика попросить прощения и вылечить его!

— Вот как?

— Да, так! Ты вор — мою идею украл и для себя использовал!

Сидевший до того молча Кемберлихин вмешался в разговор:

— Еврухерий, ты перегибаешь палку. Обвиняешь человека в тяжком грехе, а сам голословен. Подозреваю, ты не в состоянии привести какие-либо конкретные аргументы в пользу выдвинутых упреков. А в таком случае все сказанное тобой в адрес Аполлона Юрьевича звучит как безосновательный выпад.

— Эх, Федор Федорович… Я думал, хоть вы порядочный человек, а вы…

Друг Ганьского не дал ясновидящему договорить:

— Понеслось, поехало… Выходит, все мы тут непорядочные, кроме тебя. Думаю, тебе лучше удалиться, Еврухерий. Немедленно! Чтобы окончательно не убить во мне остатки того уважения, которое я к тебе испытывал. Но сначала принеси Аполлону Юрьевичу извинения!

— Вот уж хрен! — выпалил Макрицын. — Вы, я вижу, тут заодно! А еще ученые, интеллигенция, институтов поназаканчивали… Топить вас надо в поганом болоте! Правильно великий Лемин сказал про вас.

— Что же он сказал? Крайне любопытно узнать. Просвети нас, не сочти за труд, — сохраняя поразительное спокойствие, произнес Ганьский.

— Да хватит вам прикидываться, сами не хуже меня знаете, — с презрением бросил ясновидящий. — А если не знаете, но интересно, возьмите и почитайте.

— Спасибо за совет, — буркнул Кемберлихин.

Макрицын резко повернулся и направился к выходу.

После его ухода Ганьский и его друг еще долго о чем-то говорили, но что они обсуждали, осталось неизвестным.

* * *

Вараниева все больше волновала проблема, которая рано или поздно должна была появиться: Ганьский не вечен! Что будет с Великом, если с ученым что-либо случится или он просто умрет? Ребенку десять лет, а Аполлон уже немолод. Пока он не жалуется на здоровье, но как говорится, все под Богом ходим. Неужели благополучие Велика закончится со смертью Ганьского? Можно ли что-нибудь сделать, чтобы развязать, а если потребуется, то разрубить этот самый узел, связавший воедино ученого и ребенка?