Макарыч - Эльмира Нетесова

Колька вытащил завернутый в платок новый диплом и, показав его Макарычу сказал:

— Такое дуракам не дают.

Лесник взял в руки диплом. Поднес поближе к огню. Развернул. И повернулся к Кольке:

— Ета хреновина тибе за науку дана?

— Конечно!

— Знать, ты типерь не просто олух. На обычных-то печатку не ставят. А што ты стой штукой бахвалисси, то зря. Запамятовал я, как твой документ зоветца, ведаю, што за ево ты и осьмушки спирту не купишь. И по тяжкой не попользуисси. Потому как жестокая она, што твои мозги. Знал ба про то, в жить тя в науку не послал.

Макарыч сунул Кол ьк е диплом и отер руки о штаны.

— Ну, знаешь что! — парень запрятал диплом поглубже и, отвернувшись, закурил: «Сдержаться, только сдержаться».

А лесник тем временем сыпанул в чайник добрую пригоршню заварки. И будто забыл о недавнем разговоре.

— Што топырисси, анафема? Не косись. Иди-ко вот лучче поближе, поснедаем чем Бог послал. На мине могешь хочь век серчать. На еду — не моги. Ухи порву. Хочь ты ноне и ученай змей.

Колька нехотя подошел. Ели молча. Макарыч хрустел черемшой, прихлебывал из котелка стылую уху.

— К Акимычу сбираисси наведат ц а? — спросил он Кольку внезапно.

— Был уже у него.

— Вона как!

— Бабка Авдотья писала, что занемог он сильно.

— С чево ба?

— Говорит — с тоски.

— Ну и как ен? Поди, с тоски раздалси, ровно кабан в зиму? Блажь она ить с жиру в голову преть.

— Кто его знает.

— Нетто ен, барсук холенай, сыскал в сибе тоску? Откудова выгриб в сибе придурь эдакую? Аль опять в блажь вдарилси?

— Боится он за меня: «Как, мол, один в тайге останешься?» Объясняю, что с отрядом работать буду. А дед, знай себе, сокрушается. Отряд, говорит, твой зеленый. Тайги не знает. Смеется, что головы наши пустые, как карманы его штанов.

— То верно, — поддержал Макарыч.

— Ну и еще поклон тебе передавал. Да тетке Марье. Авдотья об этом же говорила.

— Знать, не забыл про нас, старый лешак. Ты мине проскажи, какой нынче Акимыч? Охота повидать ево. Поди, не признаю? Брюхо-то, небось, харю закрыло?

— Да нет! — рассмеялся Колька.

— А бабка там как? Все от люду на печь сигаит?

— От меня не пряталась.

— Хошь сказать, мине спужалась?

— Не знаю…

— Так слухай! Ежель я не мужик, так бабы и поновее закопались. Нешто мине страшитца можно? Ведала б она, кочерыжка облезлая, што ране я на ее ни в жисть не глянул ба. Дажа коды с каторги ослобонился.

— А чем она плохая?

— Морда в ей на бабью не схожая. Ровно коза с бурундуком сгреховодничили.

— Сам говоришь — с лица воду не пить.

— В бабе харя справная должна быть. Штоб в ночи от ей не пужатца, не отвертыватца, — не сдавался Макарыч.

— Не понимаю я тебя, то говоришь, что бабу, как ягоду, присматривать надо — незаметную. Мол, она вкусней. Та, что на виду, — всегда отрава.

Лесник подвинул ближе к костру головешку. Промолчал. Да и что скажешь? Прав малый. По глупости иль с тоски не один мужик на красивой бабе обжегся. Она и верно, что волчья ягода. Висит на кусте крупной вишней. Аж светится. Глаз оторвать нельзя. А съел и взвыл волком. И жизнь не мила. Настоем полыни нутро обожжет. И выплюнуть рад бы, да середка отравлена. Хоть вытаскивай кишку наружу прополоскать. Эх, бабы, бабы, кто из мужиков не зарекался не глядеть в их сторону!

— А что, отец, если я на будущий год за Зойкой съезжу? Она техникум как раз закончит. Попробую ее в свой отряд переманить.

— То дело твое. Токо, ежель совета испрашиваишь, знай: в тайге бабе делать нечево. В дом ее веди. Не безроднай. Зойке бродяжить век и вовсе не пристало. На што ей с мужиками равнятца? Удел ее, как у всех, детву родить да у печки править. Так и передай девке от мине, кода поехать за ей удумаишь…

Когда сонная заря, приподняв юбку, ступила умыться к реке, пробудился Макарыч. Хлопнув себя по-ямщицки по бокам — для сугрева, побежал за сушняком. А когда над костром заплакал паром чайник, лесник спокойно присел у костра. Закурил такую же старую, как и сам, трубку, сделанную под окривевшего льва. Пасть и ноздри деревянного зверя почернели. Будто он вместе со своим хозяином на каторге цингу перенес. А когда-то пухлые щеки стерлись, обвисли. Лев пускал дым в белую сырость тайги. На деревья, которые, освобождаясь от тумана, нехотя просыпались. Взбухшие от влаги листья роняли седые слезы тумана на траву.

Лев, как и лесник, был мудр. Он не любил, когда его брали чужие руки, а хвост, служивший мундштуком, зажимали другие зубы. Казалось, они вот- вот откусят шишку на хвосте. Сломают лапы и даже голову. И тогда назло чужаку трубка начинала капризничать. Сопела, не выпуская дым. Трещала зло. Обжигала пальцы. Лев знал: намучившись, его снова передадут в руки хозяина. И тот, обтерев хвост, легонько продует трубку, помнет табак, и успокоенный лев начнет послушно пускать кольца дыма из носа, из пасти. Вот и теперь трубка с хозяином вела молчаливый разговор. Макарыч подкидывал в костер сушняк, смотрел на спящего Кольку. Тот разметался на стланиковых лапах. Шевелил губами, будто ругался на наседавших комаров. Те, почуяв поживу, со сна и вовсе оборзели. Колька дрыгал ногами. Макарыч накрыл его плащом. Комары отступили, парень успокоился.

Лесник снова подвинулся к костру. Грел озябшие руки. Усмехался чему-то в бороду грустно. Впервые заметил, что руки-то дрожать стали. «С чево ба им трястись-то ныне»? А лев смеялся в тон, подпрыгивал во рту, удивляясь: деревянный он, а и то почуял старость друга.

Годы… Случалось, на каторге не раз предлагали Макарычу за трубку целую буханку хлеба. Когда тот голодал по несколько дней. Последние штаны мог променять Макарыч, рубаху теплую единственную отдал, не задумываясь. А вот трубку сберег. Под нее ни разу в очко не играл. От вороватых прятал, как крест нательный. В драке пуще глаза ее берег. И давно бы мог лесник приобрести другую трубку. Ведь попадались всякие. Их предлагали ему. Но даже в руки не брал их Макарыч. И трубка платила хозяину такою же верностью. Простынет, бывало, лесник. Голову заломит. Да так, что день ночью покажется. Искал тогда он сон-траву. Клал на теплую землю, нагретую костром. А потом растирал сухую и набивал в трубку. От той травы не только у Макарыча, у льва нутро трещало: горько, щекотно. И в сон клонило. С часок-другой после дремал Макарыч, просыпался совсем здоровым. И жить хотелось. Другие трубки сон-траву не брали. Слабые они для нее были.

Вот и теперь, как ни бодрился Макарыч, а снова лечиться надо: лихоманка затрясла. Того и гляди, скрутит совсем. Оттого лесник невесело смотрел на просыпающуюся тайгу.

На костре на прутьях уже дозрела красноперка. Бухтел чайник. Пора будить Кольку да возвращаться домой. Там Марья, небось, все глаза по- выплакала у иконы. И лесник, вспомнив о доме, заулыбался.