Борджиа - Мишель Зевако

Борджиа едва различал ее. Он скорее догадался, чем увидел, копну ее волос, обрамлявших лицо, очертания тела под покрывалом и оголенную руку, высунувшуюся поверх покрова. Белизна тела была поразительна даже в темноте. Папа вздрогнул…

Потом он осторожно запер дверь, на цыпочках приблизился к кровати и наклонился…

Как разбудить ее, если не поцелуем, который заставит ее подняться трепещущей в предвкушении сладострастия, в которое погружает ее выпитое зелье?.. Он стал искать рот девушки, и его пылающая рука коснулась ее руки.

И сразу же он отпрянул в растерянности, резко отдернув руку… Губы его еще не успели коснуться уст девушки… Он выпрямился, пот выступил на лбу, в глазах отразился неописуемый ужас.

Рука, к которой он только что прикоснулся, была холодной. Этот особый, ледяной холод отличает трупы. Изо рта, который он так искал, не исходило ни малейшего дыхания.

Он отступил и огляделся. Юная дева была абсолютно неподвижной. Очертания тела под покрывалом стали такими жесткими, что было невозможно ошибиться… Охваченный удивлением и ужасом, он отступил еще на шаг от изголовья кровати и взял в руки светильник, но не сразу решился осветить лицо…

Он подождал с минуту, пытаясь подавить нервное напряжение, ввергшее его в озноб… Наконец, кое-как обретя уверенность в себе, он приблизился. Свет упал на лицо Форнарины… Борджиа подавил крик ужаса, поднявшийся к горлу: девушка была мертва!

Ее полуоткрытые глаза остеклянели; восковая бледность покрыла кожу, а губы, разжатые в смертельном оскале, приоткрывали мелкие перламутровые зубы.

И тогда Борджиа внезапно, словно боясь быть обвиненным в убийстве, внезапно погасил светильник. Но темнота привела его в ужас. Светильник выпал из рук… Пятясь, едва дыша, он добрался до двери… Только за порогом страшной комнаты он начал понемногу приходить в себя.

Ему показалось, что через час, хотя на самом деле прошло всего несколько минут, он оставался возле двери, ошеломленный случившимся. Потом к нему вернулась способность действовать. Он осторожно запер дверь, опустил ключ в карман, потом удалился, полагая, что идет очень быстро, и пытаясь осознать происшедшее:

– Она мертва!.. Зелье!.. Старуха меня предупреждала: три капли… Мертва!.. Возможно ли такое?.. Кто знает, нет ли противоядия?.. Кто знает, не ушло ли время?.. Если противоядие есть, то одна лишь Мага может о нем знать.

Минутой позже он уже спешил к пропасти Анио. Свежий воздух немного успокоил его. И когда он вошел в пещеру, то к нему уже вернулась его холодная расчетливость, которая была одним из сильнейших его качеств.

Мага сидела у входа в свою пещеру и всматривалась в ночь.

– Мага, – сразу же начал старый Борджиа, – произошло ужасное. Может быть, я накапал больше, чем ты указывала… Может быть, ты сама ошиблась в дозировке… Девушка больна, очень больна… У тебя есть противоядие?

– Больна?.. Она очень страдает?..

– Не знаю, Мага; она умирает… Есть у тебя противоядие?..

– Она умирает? И только-то?

– Мага! Противоядие от твоего снадобья! Есть оно у тебя?

– Зелья часто оборачиваются плохим для тех, кто их употребляет…

– Мага! – взревел старый Борджиа, схватив за руку чародейку, удивительно спокойную перед грозящей катастрофой. – Мага! Ты что не слышишь? Я говорю, она умирает! Я оставил ее в объятиях смерти!.. Есть у тебя противоядие?…

– Тогда не называйте ее умирающей; скажите, что она умерла!…

– А противоядие?

– Вы видели ее глаза?

– Остекленевшие, невидящие.

– А рот?.. Вы заметили рот?

– Приоткрыт… Губы мертвенно-бледные, вывернутые…

– Еще один вопрос… Руки… Вы обратили внимание на ногти?

– Ногти обведены синим… Противоядие, Мага! Я уверен, что ее еще можно спасти.

Старуха кивнула головой и однозначно сказала:

– Да.

Старый Борджиа облегченно вздохнул.

– Скорее! Давай же!

– Нет! – отрезала Мага.

Папа потерял дар речи. Шок, полученный им, был неожиданным, самым страшным из того, что произошло с ним в этот вечер. Он ничего не понимал. Девушка умирает, но у старухи есть противоядие, которое может оживить труп! Он просит это снадобье и получает в ответ: «Нет!»!

– Слушай, Мага! – сказал папа, думая, что нашел объяснение. – Приди в себя… Ты с ума сошла…

– Никогда мой разум не был таким ясным, Борджиа!

Папа вздрогнул. Впервые Мага назвала его по имени. У него было такое чувство, что на него вот-вот свалится несчастье.

– И ты не хочешь дать мне противоядие?.. Почему?..

– Потом что хочу, чтобы ты тоже страдал, Родриго!..

На этот раз Борджиа испугался. Голос Маги изменился… Этот голос… Ему показалось, что он знает этот голос… Где?.. Когда он слышал этот голос?.. Он отступил на два-три шага, словно пред ним появился призрак.

– Ты не хочешь спасти эту несчастную?

– Нет, Родриго, – ответила Мага, тоже отступившая в глубь пещеры, так что стала почти невидимой для папы. – Нет! Не хочу спасать этого ребенка, потому что знаю тебя!..

– Ты меня знаешь? – растерянно пробормотал Борджиа.

– И ее я тоже знаю!.. Слушай, Родриго! Шестнадцать лет назад эту девушку оставили на ступеньках церкви Ангелов…

– Церкви Ангелов! – пролепетал папа.

– А матерью ее была графиня Альма, твоя любовница… а ребенок, которого я подобрала… ребенок, которого тебе не удалось опозорить… ребенок, которого ты убил, Борджиа… это твоя дочь!

Папа покачнулся… Ноги под ним подогнулись… Зловещий голос Маги раскаленным буравом ввинчивался в мозг.

– Моя дочь! – пробормотал он.

– Ну, Родриго, ты все еще хочешь знать, почему я не спасла ее, хотя могла это сделать?

Но Борджиа уже ничего не слышал и ничего не понимал… Опьянев от ужаса, он выскользнул из пещеры и, шатаясь, сгорбленный, брел наугад и, как безумный, беспрестанно повторял слова, ранившие его мозг:

– Моя дочь!.. Моя дочь!..

– Наказание началось! – прошептала Роза Ваноццо.

Около часа Родриго Борджиа блуждал в горах, обдирал руки о кусты, скидывая ногами в пропасть обломки скал…

Это ночное блуждание успокоило его нервное возбуждение. Ощущение ужаса мало-помалу пропало. Рассудительность и расчет не замедлили занять в умственной деятельности место пережитого чрезмерного возбуждения. Папа не принадлежал к типу воздыхателей. От чувства, только что едва ли не приводившего его в ужас, вскоре не осталось ничего, кроме удивления или какого-то болезненного оцепенения.