Синагога и улица - Хаим Граде

— Смотри, Габик, на такое счастье тебе не стоит зариться, — вроде бы пошутила Басшева, собирая со стола пустые тарелки. — Если бы ты захотел стать раввином и получить практику в вынесении решений по поводу галохических вопросов, перед тобой широко распахнулись бы все двери каждого бейс дина[178]. Иноверцы туда попасть не стараются.

Сын хотел ответить, но заметил, что дядя подмигнул ему в знак того, что стоит промолчать. Гавриэл ощутил жар во всем теле, и одновременно ему стало весело на сердце, как будто шаловливый взгляд дяди каким-то хитроумным способом уже распилил решетку его темницы. Чтобы поднять всем настроение, Борух-Исер принялся шутить с сердитой скучающей племянницей и спросил ее, покажет ли она ему своего жениха. Асна продолжала молчать. Ее мать тоже больше уже не вмешивалась. Басшева думала о своем муже, который перед смертью хотел услышать от дочери, что она выйдет замуж за молодого человека, посвятившего себя изучению Торы. Асна хотя бы ничего не обещала, а Гавриэл поклялся — и все же дядя хочет помочь ему нарушить клятву. Вдова подала на стол и сама решила отведать праздничных блюд, но губы ее оставались пересохшими, как во время поста.

В первый день праздника Кущей дядя и племянник пошли утром молиться в Кайдановскую хасидскую молельню. Услыхав, что гость — младший брат Шлойме-Залмана Раппопорта, хасиды искренне приветствовали его, а Гавриэла поучали и упрекали: зачем он ведет себя, как шейгец?[179] Его отец был умным евреем. Только перед смертью он ошибся. Если уж забирать сына из университета и отдавать на учебу к ребе, можно ведь было найти хасидского ребе, а не миснагида, какого-то там лавочника Зеликмана.

Кайдановская хасидская молельня уже в первый день Кущей буквально пылала и шумела так, словно уже наступил праздник Симхас Тойре. Глубокие старцы с длинными закрученными пейсами, отвернувшись к стене, были погружены в молитву. Их сыновья, сорока- и пятидесятилетние евреи, стояли за стендерами, повернувшись лицами к людям и переступая с ноги на ногу. Они быстро повторяли святые тексты, перебрасываясь поговорками и шуточками, но вдруг устремляли взгляд в потолок — ведь как-никак они были посреди молитвы! Они были по сути литваками[180] и не ездили к ребе, поэтому в них осталось больше веселья, чем хасидского пыла, больше мелодии, чем приверженности учению. И тем не менее они все-таки были хасидами. Поэтому они заходили перед молитвой в теплую микву, и в их бородах еще блестели, как жемчужины, капли воды. Их вымытые лица светились. Еврей, ведший молитву, натянув талес на голову, не пел ее, как кантор, а выкрикивал библейские стихи с настоящим самоотвержением, и все молящиеся кричали вслед за ним. Эти евреи были вынуждены постоянно следить за своими сынками — невысокими круглолицыми выбритыми парнями, когда те расхаживали взад и вперед по молельне, слонялись вверх-вниз по улице, отправлялись в ресторан или уединялись с девицами в лесу или на каких-нибудь темных лестницах. Во всем, что не разрешалось, хасидские сынки не отставали от прочих молодых любителей веселой жизни. Только по субботам и праздникам они еще являлись в синагогу. Эти молодые люди носили костюмы из хороших тканей, заказанные у самых модных портных, берущих по сотне злотых за кройку и пошив пиджака. Ходили в мягких рубахах с плотными закругленными воротничками и с золотыми запонками в манжетах, с галстуками, украшенными булавками с бриллиантами. Однако поверх коротких пиджаков они надевали на молитву шелковые кушаки. Засунув за них большие пальцы рук, они вышагивали по молельне весело и бодро. Чтобы прочесть «Шмоне эсре», эти молодые люди останавливались посреди молельни, плотно сдвинув ноги, и раскачивались из стороны в сторону, чем-то напоминая при этом смерч, вращающийся вокруг своей оси и одновременно раскачивающийся из стороны в сторону. После этого они снова начинали быстро прохаживаться туда-сюда до момента, когда надо остановиться, потому что кантор произносит благословение «Кдуша». Вдруг один паренек пинает другого ногой в зад, а сам стоит с невинным выражением лица, чтобы приятель не догадался, кто из окружающих пнул его. Тот, не желая оставаться в долгу, отвешивает звонкий подзатыльник еще одному из компании и сразу же смывается. На лицах отцов появляется гнев, и они грозят сыновьям пальцами: «Но-но!» Однако по блеску их глаз видно, что они охотно пошалили бы вместе с молодежью.

Молодой Раппопорт с наслаждением смотрел на эти выходки, но на сердце у него было неспокойно. Ведь он мог оставаться студентом и приходить по субботам и праздникам молиться в Кайдановскую хасидскую молельню, как другие парни. Почему их родители не требуют, чтобы они целиком посвятили себя изучению Торы? У Гавриэла появлялось еще больше претензий к покойному отцу, когда он смотрел на поведение дяди Боруха-Исера. У него богобоязненные речи и не очень богобоязненные дела перемешивались между собой, как слоистые облака. Когда все молящиеся произносили «Галель»[181], качая луловами, словно в Кайдановской хасидской молельне вдруг выросла пальмовая роща, Борух-Исер Раппопорт стоял в своем углу спокойно и вполне буднично. Своих лулова и цитрона у него не было. Он холодно и сухо произнес благословение на чужой цитрон. Лишь когда после молитвы евреи окружили его и принялись расспрашивать, как живется их братьям в дальних краях, Борух-Исер повернул разговор на литовско-хасидские дворы и стал демонстрировать свои познания в родословии карлинских[182] цадиков со всеми их ответвлениями.

— Про ребе Мордхеле[183] из Лехевичей и про ребе Ошера Первого[184] из Столина речь не идет, — сказал этот сельский еврей, раскачиваясь вместе со стендером и дергая пятерней правой руки свою длинную жидковатую бороду. — Но вот Кайдановского ребе Шлойме-Хаима[185] знали ведь еще наши деды. Шутка ли, лично разговаривать с ребе Шлойме-Хаимом из Кайданова?! В составленном им молитвеннике «Ор га-ёшар» мы находим его комментарии. И в том же самом молитвеннике находим песнь в честь субботы, сочиненную ребе Аароном Великим из Карлина. У старого Кайдановского ребе, да пребудет его душа в раю, было четыре внука: ребе из Новоминска[186], ребе из Городища[187], ребе из Пуховича[188] и ребе Борух-Мордхе из Кайданова, да пребудет его душа в раю. Шутка ли, лично разговаривать с ребе Борухом-Мордхе…