Время и снова время - Бен Элтон

Знаменитая социалистка, основавшая компартию Германии и убитая вооруженными молодчиками.

По крайней мере, такой была ее судьба в прежнем временном витке.

Кто знает, что ждет ее теперь?

Перспектива не радовала.

Одно имя Розы Люксембург распаляло толпу. Ее ненавидели за многое. За то, что бескомпромиссная социалистка и чрезвычайно красноречива. За то, что натурализованная немка, а на деле чужестранка, грязная полячка. За то, что женщина. И самое главное, еврейка.

Вот об этом Стэнтон не подумал.

Что обвинят евреев.

А как иначе? Тогда евреев винили во всех бедах Европы. И особенно в социализме. С тех пор как Карл Маркс призвал пролетариев всех стран объединяться, евреев обвиняли в тайном руководстве международным социализмом (а одновременно и руководстве международным капитализмом). С незапамятных времен любая волна ненависти, вздымавшаяся в Европе, непременно обрушивалась на евреев. Поэтому ничего странного, что вскоре толпа винила в смерти императора не социалистку Люксембург, а жидовку Люксембург.

Вот этого Стэнтон и впрямь не учел. Интересно, Маккласки и прочее старичье об этом подумали? Или им было плевать?

Тревожное чувство сменилось свинцовой тяжестью в желудке, от которой никак не удавалось избавиться. Надо пережить одну ночь, уговаривал себя Стэнтон. Народ потрясен и взбаламучен. Он откликнулся жестче, чем ожидалось, но это пройдет.

Стэнтон затесался в толпу, которая постепенно превращалась в сброд. История тяжким бременем давила на плечи. Новая история. В процессе созидания.

Впереди замаячил уличный костер.

Не очень большой, но у Стэнтона екнуло в животе, когда он увидел рыжие языки, жадно лизавшие воздух. В ночном Берлине озлобленная толпа жгла костры. По брусчатке плясали тени. Ветерок относил дым к Шпрее. Стэнтон это уже видел. Не лично, но в бесчисленных хрониках. Образы, отпечатавшиеся в коллективной памяти его двадцатого века. Знакомые не только ему, но сотням миллионов.

Жгли листовки. В ночном воздухе порхала горящая бумага. Стэнтон сперва подумал, что жгут его прокламации, но этого быть не могло. Всего сотню листовок он разбросал в другой части города и уже довольно давно. Стэнтон поймал обгорелый листок с черной искристой бахромой, на котором еще читался текст. Обращение социал-демократов. Сообразив, куда дует ветер слухов, они поспешили заявить о своем возмущении убийством и своей верности короне.

«Берлинцы, сограждане! – говорилось в листовке. – Убийство нашего возлюбленного государя – преступление против всех немцев! Вместе с народом Социал-демократическая партия осуждает это гнусное злодеяние! Да здравствует кайзер Вильгельм Третий!»

Надо полагать, здравомыслящим либеральным парламентариям было нелегко выразить верноподданнические чувства старшему сыну императора. Юный Вилли был широко известен как мот, неуч и безудержный бабник, а его любовь к роскоши особенно задевала тех, кто вместе с авторами листовки стремился к социальному равенству. Однако СДПГ поторопилась заявить всему свету о своей поддержке нового императора. Видно, левые сильно испугались.

Но студентов на улице это мало интересовало. Они не желали слушать сладкоречивых проныр-социалистов, которые в страхе за свою жизнь клялись в верности державе. Они жаждали мести и не хотели, чтобы им помешала какая-то мелочь вроде невиновности жертвы. Потому студенты жгли листовки и толпой валили дальше.

Вскоре им встретился рабочий в кепке, раздававший те самые листовки. Беднягу стащили с тротуара, загнали в толпу и сбили с ног.

– Это ваших рук дело! – орали юнцы, пиная его. – Социалистов и жидов!

Стэнтон хотел вмешаться и даже нащупал пистолет в кармане. Но не вмешался. Тут ничем не поможешь. У безумия свое русло.

Перед штаб-квартирой СДПГ уже собралась толпа человек в триста, а студенты увеличили ее почти вдвое. Социал-демократы нервно подготовились к митингу – установили помост и намалевали лозунг «Верность германской короне!».

Они были заметно напуганы. Обычно их лозунги требовали восьмичасового рабочего дня, достойной зарплаты и компенсации за несчастные случаи на производстве. Теперь же они заверяли, что всегда мечтали жить под властью пьяницы и сексуального маньяка.

На помосте переминались серьезные бородатые мужчины, один пытался что-то сказать. За свистом и улюлюканьем его не слышали даже те, кто стоял рядом, и лишь по его жестам было понятно, что он призывает толпу к спокойствию. Перед помостом шеренга суровых рабочих сцепилась локтями. Они были полны решимости защитить своих вождей, но толпа, стоило ей навалиться, смела бы их в минуту.

Стэнтон подумал, что вообще-то он должен радоваться. Все шло точно по плану Хроносов, для того его и прислали. Германия занялась собой, она жаждала не чужой, но собственной крови. Хью представил, как Маккласки стоит рядом и безжалостно ухмыляется, восхищаясь своим умом.

«Вот видишь, историю творят люди! – слышал он ее глумливый голос. – В данном случае ты, Хью! Убийца-одиночка изменил мир! Единственный выстрел – и Германия устремляется по совершенно иному пути. Этим немцам недосуг захватывать Бельгию. Сейчас им гораздо важнее перегрызть глотки друг другу».

И Стэнтон радовался. В первые часы после убийства кайзера план Хроносов работал как часы. Немцы не помышляли о захватнических войнах. Они сводили счеты на родине.

Стэнтон спас британскую армию. Всех юношей в Европе и за ее пределами. Но пока что картина неприглядная. По крайней мере, в Берлине.

– Красная Роза! Красная Роза! – скандировала озлобленная толпа.

Она не хотела слушать безвестных неотличимых бородачей, левацких умников. Она требовала гвоздь программы. Пугало. Революционную ведьму. Польскую шлюху. Розу Люксембург, которую многие чтили, а большинство ненавидело. Социал-демократа, но известного пламенного радикала и заклятого врага династии Гогенцоллернов.

«Черта с два они ее получат, – подумал Стэнтон, – Роза Люксембург слишком умна. Нужно быть чокнутой самоубийцей, чтобы появиться перед толпой».

И тут, к изумлению Стэнтона и всех прочих, именно это и произошло. От группы на краю помоста отделилась фигура и, прихрамывая (следствие болезни, перенесенной в пятилетнем возрасте), решительно вышла на середину.

Маленькая, скромно одетая женщина. Кремовая юбка, белая блузка, черный галстук и простенькая шляпка неопределимого под светом фонарей цвета. В отличие от соратников женщина не надела черную траурную повязку. Напротив, грудь ее гордо пересекала красная лента.

На миг изумленная толпа смолкла. Как она решилась выйти к тем, кто жаждет ее крови? Воспользовавшись тишиной, женщина заговорила. Она привыкла к публичным выступлениям, и потому без всяких рупоров ее хорошо слышали хотя бы в первых рядах толпы.

– Друзья мои! – выкрикнула женщина. – Благодарю, что вы пришли на митинг, и прошу вашего внимания. Я хочу кое-что объяснить. Да, я считала покойного императора деспотом, но…