Августейший бунт. Дом Романовых накануне революции - Глеб Сташков

Вообще говоря, историей России того времени следовало бы заняться специалистам по массовым психозам. Никто не был готов признать, что Россия терпит поражения из-за банальной неподготовленности к войне. Все искали виновных. Сухомлинов – изменник, Александра Федоровна с Распутиным – немецкие шпионы, которые ежедневно разговаривают с Вильгельмом по прямому проводу. Вполне вроде бы здравомыслящий великий князь Павел Александрович по секрету сообщает императрице, что немецкий шпион вовсе не она, а генерал-квартирмейстер Данилов-черный. Странно, что не Данилов-рыжий – обычно все-таки во всем виноваты рыжие. Тем не менее, царица советует мужу приглядывать за «черным» Даниловым. В это же время адъютант верховного главнокомандующего граф Адам Замойский рассказывает, что Данилов-черный не шпион, а революционер, который сразу после войны встанет «во главе аграрного движения». Поэтому с ним нужно быть в хороших отношениях – «авось земли не отберет»[322]. Заменить генерала Данилова на капитана Копейкина – и просто-таки поэма Гоголя «Мертвые души».

Историки обычно считают подозрения Александры Федоровны насчет Николая Николаевича беспочвенными. Некоторые вообще полагают, что никаких подозрений не было, поскольку лояльность великого князя была всем хорошо известна.

Подозрений действительно не было – была уверенность. Через две недели после снятия Николая Николаевича императрица заехала к великой княгине Марии Павловне. Ее сын Андрей Владимирович записал в дневнике их разговор: «Мама спросила, правда ли, что она (Александра Федоровна. – Г. С.) и весь двор переезжают в Москву? “Ах, и до тебя это дошло! Нет, я не переезжаю и не перееду, но «они» этого хотели, чтобы самим сюда переехать (тут она дала ясный намек, кто это «они»: Н. Н. и черногорки), но, к счастью, мы об этом вовремя узнали, и меры приняты. Он теперь уедет на Кавказ. Дальше терпеть было невозможно…”». Андрей Владимирович делает вывод, что царица узнала о черногорках и великом князе нечто важное, «угрожавшее не только ей лично, но и самому Ники». «Можно с уверенностью сказать, что причины должны быть серьезны, и его долготерпению пришел конец», – объясняет Андрей решение царя в записи от 24 сентября. А через три дня Мария Павловна, которая пила чай с императором и императрицей, заметила, что у Николая II «много горечи к бывшему верховному». «Что-то произошло между ними и произошло что-то нехорошее»[323].

Много позже, в ноябре 1916 года, Николай Николаевич должен был приехать к царю в Ставку вместе со своей свитой – генералом Янушкевичем и князем Орловым. Владимир Орлов долгие годы служил начальником военно-походной канцелярии Николая II и был очень близким к царю человеком. Князь не скрывал неприязни к Распутину, так что в 1915 году Николай II удалил его от себя и прикомандировал к Николаю Николаевичу. Александра Федоровна напутствует царя перед встречей: «Ради России помни, что они намеревались сделать – выгнать тебя (это не сплетня – у Орл[ова] уже все бумаги были заготовлены), а меня заточить в монастырь»[324].

Про «выгнать» царица, возможно, придумала. По крайней мере, царь в это не верит, и его приходится убеждать, что это не сплетня. Хотя Александра Федоровна уверяла Даки, жену Кирилла Владимировича, будто «у нее в руках были документы, доказывающие, что Николаша хотел сесть на престол»[325]. В любом случае, про монастырь Александра Федоровна упоминает как о факте, не требующем доказательств.

На эту историю проливают свет воспоминания протопресвитера Георгия Шавельского, который в годы войны находился в Ставке.

«В первые же дни пребывания государя в Ставке, – описывает Шавельский приезд царя в октябре 1914 года, – я обратил внимание на то, что почти ежедневно, после обеда, в 10-м часу вечера к великому князю в вагон заходил начальник походной канцелярии государя, в то время самый близкий человек к последнему, свиты его величества генерал князь В. Н. Орлов и засиживался у великого князя иногда за полночь. О чем беседовали они?

Из бесед с великим князем, как и с Орловым, я вынес определенное убеждение, что в это время обоих более всего занимал и беспокоил вопрос о Распутине, а в связи с ним и об императрице Александре Федоровне. Я, к сожалению, не могу сказать, к чему именно сводились pia desideria (благие пожелания – Г. С.) того и другого в отношении улучшения нашей государственной машины. Но зато с решительностью могу утверждать, что, как великий князь, так и князь Орлов в это время уже серьезно были озабочены государственными неустройствами, опасались возможности больших потрясений в случае непринятия быстрых мер к устранению их, и первой из таких мер считали неотложность ликвидации распутинского вопроса».

Как именно ликвидировать? «Так как главным приемником и проводником в государственную жизнь шедших через Распутина якобы откровений свыше была молодая императрица, то, естественно, поэтому, что великий князь теперь ненавидел и императрицу. – В ней всё зло. Посадить бы ее в монастырь, и всё пошло бы по-иному, и государь стал бы иным. А так приведет она всех к гибели.

Это не я один слышал от великого князя. В своих чувствах и к императрице, и к Распутину князь Орлов был солидарен с великим князем».

Сам Шавельский считал их замысел неосуществимым: «Зная безволие и податливость государя, истеричную настойчивость и непреклонность императрицы, они должны были понимать, что безгранично привязанный к своей жене император не оторвется от ее влияния и не выйдет из послушания ей, пока она будет около него, пока она будет оставаться царицей на троне.

Временами и великий князь, и князь Орлов в беседах со мною проговаривались, что они так именно понимают создавшуюся обстановку и что единственный способ поправить дело – это заточить царицу в монастырь. Но осуществить такую меру можно было бы только посредством применения известного рода насилия не только над царицей, но и над царем. А на такой акт в то время оба они были не способны: оба они были идеально верноподданны. Поэтому их разговоры в то время и не шли далее разговоров. Но оба князя забывали, что в царских дворцах и ставках и стены имеют уши». Так что «аккуратные, ежедневные, продолжительные, тянувшиеся иногда за полночь, посещения князем Орловым великого князя, конечно, не могли остаться не замеченными и не проверенными агентами противников великого князя».

Сомневаться в достоверности свидетельств Шавельского нет никаких оснований. Его мемуары – взвешенные и осторожные. Если он не уверен в чем-либо, то так и говорит. Если пишет про слухи, то отмечает, что это слухи. В данном же случае разговоры о заточении царицы в монастырь – это факт, а вот неспособность заговорщиков прибегнуть к насилию – лишь предположение протопресвитера: «Самая правоверная верноподданность того и другого в то время, – считаю я, – исключала всякую возможность обсуждения ими каких-либо насильственных в отношении Государя мер»[326].