В постели со Снежной Королевой - Татьяна Михайловна Тронина

— Как мило с его стороны! — пробормотала Алена, глубоко дыша. Пар от дыхания растворялся в прозрачном воздухе. Коньки звонко разрезали лед — полузабытая радость движения… «Этот Ратманов — хитрый и осторожный. Решил проверить, действительно ли я существую… Чего он боится? Ах, ну да, он же публичная личность, боится разоблачений! Сам всех разоблачает, но себя на чистую воду вывести не позволит. Не хочет, чтобы Рома узнал, какой Никита друг…»

— Ты как будто недовольна?

— Нет, все в порядке… — с улыбкой покачала головой Алена. — Ты давно знаешь этого Никиту?

— Давно… Лет с пятнадцати. Мы жили рядом. А назад скользить умеешь?

— Умею… — Алена отняла у него руку и, старательно перебирая ногами, поехала назад. Пожилая дама с безмятежным одобрением на лице кивнула — дескать, совсем неплохо… — Ромка!

— Что? — Тот, выписав «восьмерку», подъехал ближе.

— Этот твой Никита с юности такой правильный? В смысле — он и тогда всех разоблачал?

— Нет… — засмеялся Роман. Он подал Алене руку, и они снова покатились рядом. — Тогда он просто мечтал о карьере журналиста.

— Почему именно — журналиста?

— Потому что не хотел быть обычным инженером или там экономистом… Нет, в этих областях деятельности тоже можно многого добиться, но Никита хотел всего и сразу! — добродушно пояснил Роман. — Честолюбие — это ведь нормальная вещь!

— Я не спорю.

— Никита мечтал, чтобы о нем узнали все. Мог, между прочим, пойти в актеры (родители его были из актерской среды) — у него внешность характерная и талант, говорят, имелся… Но счел эту профессию недостойной мужчины. В конце концов он добился того, что его все знают и без всякого лицедейства… Господи, сколько раз ему угрожали, сколько раз пытались убить, избить, поджечь его жилье, машину, закрыть его передачу — но Никита непотопляем. Вот он, настоящий мужчина! Теперь это уже не честолюбие, это… я даже не знаю, как это назвать! Любовь к правде? Любовь к Родине?..

«Может быть, я чересчур старомодна и напрасно считаю Ратманова подлецом? — мелькнуло у Алены в голове. — И на самом деле ничего особенно ужасного не было в том, что он поступил с другом подобным образом?.. Нет, он поступил скверно и сам это знает — иначе не просил бы меня ничего не рассказывать Роме, иначе бы не перепугался так, когда увидел мой номер на своем определителе!»

Алена решила потихоньку сменить тему разговора.

— На свете очень много честолюбивых людей, — сказала она. — Я сейчас не о Ратманове говорю, а вообще… Люди хотят славы.

— И денег, — тут же добавил Селетин, усмехнувшись. — Денег хотят даже больше…

— Опять же для того, чтобы с их помощью почувствовать себя особенной личностью, — возразила Алена. — Чтобы получить в обмен на них не ширпотреб, а эксклюзив! То, чего у других нет. Но я и не о деньгах тоже, а о желании многих выбиться в Наполеоны. Когда человеку говорят: «Ты — избранный!» — он абсолютно счастлив. Ну как же, я избранный…

Селетин захохотал.

— Интересная мысль! Что-то в этом есть…

— Нет, правда! — оживленно продолжила Алена, скользя по исчерканному коньками льду. — Мало кто хочет чувствовать себя винтиком или болтиком. Одним из миллионов и миллиардов подобных… Кто родился, жил и умер — просто так.

— А если не просто, а если для того, чтобы родить кого-то — того, кто и дальше продолжит эту жизнь на земле?

— Этим утешают себя женщины… Поэтому они реже страдают от честолюбия, они видят смысл в материнстве.

— А ты — видишь? — тихо спросил Селетин.

— Вижу… Может быть, и забросила свою карьеру именно потому, что не могла найти в ней смысла, — неохотно призналась она. — Мне не хватало чего-то очень важного…

Он посмотрел на нее с такой нежностью, что Алене даже стало неловко, и она отвернулась. «Господи, как они могли поступить с ним так… Это несправедливо!»

Селетин помолчал немного, а потом произнес с каким-то странным, отстраненным выражением:

— Ты скорее теперь исключение из правил. Нынешние женщины, знаешь ли, хотят чувствовать себя особами избранными, не прибегая к материнству… Вот Вика, например, решила пренебречь своей способностью к деторождению.

Алена вздрогнула и сбилась с шага. Резко развернувшись на коньках, она остановилась перед Селетиным.

— Ромка… Ты уверен, что должен мне об этом рассказывать?

— Не знаю, — пожал он плечами. — Но мне кажется, что человек ничем не должен жертвовать — ни семьей ради карьеры, ли карьерой ради семьи. Раз уж мы вместе, то делай что хочешь — я тебе говорил об этом.

— А что ты хочешь? — спросила Алена, обнимая его.

— Я хочу, чтобы ты была счастлива со мной, — просто ответил Селетин.

— Ромка…

— Что?

— А Вика — была счастлива? — спросила Алена. И зажмурилась.

— Нет.

— Почему?

— Потому что она считала себя особенной, — без всякого выражения произнес Роман. — Нет, конечно, каждый человек — уникален, и плохо, когда у него совсем нет никаких притязаний… Но беда Вики была в том, что она упорно считала себя особенной, не имея никаких талантов. Ты знаешь, что это такое — быть Наполеоном без войска? Эйнштейном, не знающим физики? Достоевским, не придумавшим ни строчки?.. Менделеевым, не имеющим понятия о химических законах?..

— О чем ты? — растерянно спросила Алена.

— О том, что Вика чувствовала себя необыкновенной личностью, но вместе с тем у нее не было никаких талантов

— Мания величия?

— Нет, что ты… Скорее тоска от собственного несовершенства. Мне кажется, во многом была виновата ее мать, Лариса Викторовна. Сама она ничего собой не представляла, но в семье был культ отца, Андрея Бенедиктовича, действительно талантливого хореографа. Культ самого рода Макаровых. О, я помню, сколько было разговоров о семейном склепе, как им гордились! Знаешь, как моя дражайшая теща его называла?

— Как? — завороженно спросила Алена.

— Усыпальница, — с ненавистью произнес Селетин. — Меня тошнило от этого пафосного слова. Усыпальница! А эти толпы интеллектуалов, аристократов, гениев и самородков, которые вечно кишели в их доме?.. Конечно, я был для них быдлом. Пролетарием. Грубым мужиком. В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань! Так о нашем с Викой браке отзывалась Лариса Викторовна. Какой-то инженеришка из треста… Они меня презирали. А как они тонко и изящно подкалывали меня, когда я стал прорабом, само это название вызывало в них нечто вроде разлития желчи. Конечно, в глаза меня никто не оскорблял (пусть бы только попробовали!) — но тонко завуалированным шпилькам в мой адрес не было числа! Кстати, при отце Вики все было более-менее нормально, но потом, после его смерти, дом-то как раз и заполнили