Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

заявляет она, всплескивая руками. В Ольгиной записной книжке полно телефонных номеров, замазанных черной тушью. Номеров, обладатели которых нанесли ей жгучую душевную рану, номеров, по которым она НИКОГДА больше не станет звонить. Однако под воздействием винных паров на Ольгу нисходит умение излучать рентгеновские лучи, и внезапно все номера возвращаются в читабельное состояние, готовые к набору. Осталось только найти телефонную будку.

– Don’t drink and dial![112] – пытаюсь остановить ее я, но ответа не слышу.

Ольга подымается и пробует взгромоздиться на свой мужской велосипед, хотя тот все еще не снят с замка.

– Это какое-то недоразумение. У него ведь поэтическая душа, он, конечно, почувствовал, будто я его отвергла. Надеюсь, он простит меня, если я сейчас приеду. – Сестра моя, сражаясь с замком, едва не падает.

– Ей-богу, ты страдаешь одной из форм спинного фетишизма, – бормочет со своего места у костра Себастиан. – Всю дорогу западаешь на мужиков, что поворачиваются к тебе спиной.

Я смеюсь в голос и гляжу на Йохана, который живет по совершенно противоположным принципам.

– Если свалишься с девушки, надо быстренько залезть на другую, иначе разовьешь в себе чувство страха, – говорит он и обнимает свою красноволосую подружку с крупными веснушками и торчащими вверх малюсенькими крысиными хвостиками. Она напоминает удивленного жирафа.

Тем не менее никто не в силах уговорить Ольгу отправиться домой и проспаться, раз уж она чего решила. Упрямая, как в детстве. Сколько соседей жаловались тогда матери моей, что ее взрывная, импульсивная дочь снова отделала их маленьких мальчиков железным совком, и все это во имя страсти. Фактически все ребята боялись Ольги, за исключением Йохана, который, судя по всему, восхищался ее темпераментом.

– Ну так и что, – возражала в таких случаях Варинька. – Пусть сдачи дают.

Повзрослев, сестра моя перешла на больших мальчиков, которых она, чаще всего уже приняв на грудь пяток «Золотых слонов»[113], от души дубасит под торжествующий клич: «Ты меня любишь!» или You’re gonna miss me?[114]

Другой из любимых ее трюков заключается в преуменьшении степени риска. «Может, зайдем к тебе просто так, без всяких обязательств?»

Последнее есть величайшая на свете ложь. Ольга хочет, чтоб ее обожествляли, но не решается отдать инициативу партнерам. Опыт в таких делах у нее плачевный, и потому она старается заманить их, делая вид, что не будет им в тягость. И потом, мужики понимают это отсутствие обязательств совершенно буквально. Вот и приходится ей месяцами мыкать сердечное горе горькое.

Костер совсем догорел, и Ольге наконец-то удается снять заржавевший мужской велик с замка. Merde!

Сестра моя успевает заскочить домой, стащить с себя чулки в прихожей и найти подходящую к настроению музыку. После чего она садится на велик и по неровной брусчатке Кристиансхауна через Книппельсбро[115] рвет к своему поэту с впалыми щеками.

Каким-то чудесным образом она добирается до цели своего путешествия в целости и сохранности, и в уродливом утреннем свете нажимает кнопку звонка, покачиваясь в своем коротком коктейльном платье, без трусов, но с пластинкой Равеля под мышкой. Concerto in G[116], полагает Ольга, поэт обязан послушать. К чему у того нет особого желания. Впрочем, она вполне может полежать пару часиков под его одеялом.

Поэт и все остальные ухажеры, едва ли помнящие, как зовут мою сестру, монотонной чередой допускаются в обитель Ольгиной души, прекрасной и чувственной, где во множестве звучат синицы и укулеле.

По большей части парням удается сунуть палец в реле, так что на следующие полгода она перестает светить. И тогда утешать ее приходится Йохану. К чему тот уже вполне привычен. В последний раз он проехал на велике через весь город в самую жуткую за весь год метель, чтобы спеть ей «Колыбельную для слона»[117], хотя полиция и не рекомендовала пользоваться в тот вечер личным транспортом.

* * *

Мой отец все больше времени проводит на острове. Филиппа постоянно возникает у родителей в памяти и разрушает семейную идиллию. И в такие периоды мать моя предпочитает обслуживать заморские рейсы, а папа, забрав с собой голубей, отправляется в шхеры.

Правда, он регулярно звонит и Ольге, и мне, чтобы узнать последние новости о моих живописных работах и успехах сестры в исполнении оперных арий.

– У голубей появился приплод, – рассказывает он, стараясь придать голосу больше бодрости.

Им со Свеном даже удалось увидеть на рыбалке редкого в тех краях белохвостого орлана, парящего в высоком небе.

– А еще зеленушки запели.

Здесь же, в Кристиансхауне, на углу по ночам слышны по большей части нестройные пьяные песни. Весна наступила.

Ольга мечтает жить в Париже. Желание это возникло у нее с той поры, когда она стала носить французские шляпки и посмотрела «Собор Парижской Богоматери» в Амагер Био[118]. И вот мечта ее близка к осуществлению. План состоит в том, чтобы попасть в состав стажеров и таким образом получить роль на французской оперной сцене. Одновременно она будет брать уроки для особо одаренных молодых исполнителей в Conservatoire de Paris[119]. А по-французски сестра моя изъясняется уже вполне себе прилично. С помощью Эллы Блюменсот она к тому же получила стипендию от фонда, поддерживающего молодых и подающих большие надежды оперных певиц.

Ольга и вправду уникальный талант, у нее в запасе много октав. Прядь ее медового цвета волос развивается, свисая на лоб в момент крещендо, и отплясывает под звуки ее голоса.

В последнее время она выглядит намного взрослее меня, хотя чисто формально я старше нее. В общем, она уже стала взрослой женщиной.

Но всем ли это видно? Надеюсь, суд не будет слишком беспощаден. «А эти что, действительно двойняшки? Да они ни фига не похожи!» И слышится мне шепот мира: «Есть те, что играют, и те, что таскают рояль». Чудо, что Себастиан видит меня совсем другими глазами.

Ольга пакует вещи, а мы с Йоханом сидим на постели и наблюдаем за ней. Себастиан уехал в Амстердам работать с какой-то голландской художественной группой. Я уже тоскую по его огромным башмакам в прихожей и едва заметному углублению на нашем прозрачно-голубом диване. А мне так хочется утонуть в его лесных озерах с упавшими туда листочками.

На самое дно чемодана Ольга отправляет заляпанную паштетом дедову Библию, сборники стихов и французские книги.

– Флобер и Пруст, это все-таки совсем другая интонация.

– Да ведь и у нас в Дании такие тоже имеются, – возражаю я.

– Окей, Ореструп, он никогда не устареет! Ну ты знаешь. Да и Йенса Петера