Девушка пела в церковном хоре - Мастер Чэнь

После раненых на берег перевозили спасенных с «Буйного», команду «Донского» – последней. Шлюпки делали свои рейсы туда и обратно, раз за разом. И один из таких рейсов оставил меня на берегу навсегда. Я был привязан к раненым, и обратно мне отправляться было нельзя, да я бы и не смог.

В какой-то момент я мельком увидел: рядом, на соседней шлюпке, в воду падает Федор Шкура, его пытаются ловить, за ним в море бросается матрос, я вижу безумные, выпученные глаза Федора среди волн…

«Шкура утонул», – мелькнула мысль. И больше никаких мыслей и чувств, на них сил уже давно не было.

Я искал его потом, уже в лагере, но не нашел. Меня утешали тем, что какие-то моряки остались, спрятались на Дажелете, и Федор мог быть одним из них.

А дальше было мокрое, холодное и страшное волшебство. Мы взбирались на волну и соскальзывали вниз в шлюпке, мы были уже множество раз искупаны в брызгах. Но рядом со мной сидел Ен, и с ним творилось что-то необъяснимое. Он сначала шептал, а потом произносил себе под нос странные слова.

– Улындо, – проговорил он, наконец, мне, указывая на берег.

– Ен, – сказал я ему, пытаясь увернуться от брызг и закрыть брезентом от них раненых, – мы спасены. Это тот Дажелет, куда мы хотели дойти. Там отдохнем, Ен.

– Дажелет – это у вас, – отвечал он мне, и лицо его было мокро. – Дажелет – это Улындо. Это же мой Улындо.

А там, на берегу, среди мрака угадывались люди – десятки, сотни людей. Наши, лежавшие рядами у кромки прибоя. И сидевшие рядом. И еще много странных, фантомных фигур с лицами, как у Ена. И фонари, много-много фонарей.

Ен прыгнул через борт шлюпки в воду, упал, поднялся на колени, раскинул руки и начал кричать этим людям непонятные слова, много слов.

Наверное, все на самом деле было не так быстро и не так волшебно, но я и сейчас помню, как сразу после криков Ена мистические фигуры на берегу начали странный танец-хоровод с этими фонарями, как фонарей стало еще больше, они вытягивались в движущиеся вереницы, а люди подхватывали носилки с ранеными и уносили их куда-то вверх, туда, где, наверное, тепло и безопасно.

Я вздохнул и наконец заснул, под множество голосов и шум прибоя.

Проснулся я, видимо, через полчаса, оттого что было почти тепло – Вера была рядом. Скоро будет день, подумал я. Сегодня – ровно середина мая. Будет тепло, будет жарко.

Я вытянул голову – ряды лежавших раненых стали чуть виднее (рассвет?), и их было мало. Здоровые все были здесь, у берега, там даже мелькали красные огоньки папирос и самокруток – корейцы принесли спички?

А кто же это бежит рысью по кромке прибоя к шлюпке, готовой отплыть обратно на корабль? Кнюпфер, это же Кнюпфер, повелитель двух непобедимых шестидюймовых. Жив и даже не поцарапан. Ну, теперь все девочки твои, дорогой мой Кнюпфер, – в трико или без.

А вот совсем другая сцена – Лебедева несут вверх по склону, несут нежно, несколько человек; он пытается говорить. Я хотел бы сейчас соврать вам и сказать, что после таких ран он остался жив. Но этого не случилось.

Он ведь всех нас спас, думал я тогда, провожая его взглядом.

Шлюпка отошла к тускневшим перед рассветом огням «Донского» неподалеку. Причалила. Крейсер медленно, с усилием, начал отходить подальше, туда, где была глубина.

Японские корабли, кажется, придвинулись поближе. Понимали ли там, что происходит?

Трудно описать этот странный момент между тотальной ночной чернотой и наступлением рассвета. В тот момент мне казалось лишь, что «Донской» перестал сливаться с ночью, начал проявляться во мраке все более резким черным силуэтом.

На этом крейсере осталось мое пальто, книги, бумаги, револьвер Ильи, документы, все имущество еще сотен человек, полгода невероятного и страшного путешествия. Наш дом, наша жизнь в нем.

На борту было несколько матросов и офицеров, свое дело они сделали быстро и дальше ждали отца Петра, он служил панихиду в нашей бывшей кают-компании, превращенной в морг. В шлюпку он сошел предпоследним, перед Блохиным.

Мы не смотрели на шлюпку, мы – Вера, я, все, кто был на берегу, – смотрели только на четкий черный силуэт «Дмитрия Донского». Ни одного человека там не было, на уцелевшей оснастке не было никаких сигналов. Только белый прямоугольник с косым голубым крестом – флаг Святого Андрея.

И нам всем хотелось, чтобы крейсер последним усилием приподнял нос, чтобы исчез его болезненный крен.

Он это и сделал, плавно и в полный рост уйдя затем в воду цвета оружейного металла.

Море стало серым, чистым, огромным и пустынным.

А со мной что-то произошло – я начал давиться судорожным, диким смехом.

– Ну что? – с недовольством спросила дрожавшая Вера.

– Золото, – наконец выговорил я. – Ваше золото. Двое убитых вами из-за этого золота, Илья и Инесса. Даже трое, считая баталера. Ведь это сделал не Илья, это был ваш ход против Ильи, чтобы перехватить у него заговор. И говоря об убитых – добавьте сюда тех, кто погиб в этом бою… А золото взяло и утонуло.

Ее лицо и без того было бледным – а теперь мгновенно стало еще и резким, нос заострившимся.

– Поздгавляю, Алексей Югьевич. И когда вы все узнали?..

– Когда, – с усилием вздохнул я, пытаясь справиться с дрожью. – Перышко.

– Что?

– Мы стоим на корме. После спектакля. Фейерверк. Я снимаю с вашего рукава перышко и пускаю его по ветру – помните?

– Да.

– И только после этого выясняется, что убит ваш жених и звезда охранного отделения – Инесса Рузская. Я захожу туда со всей толпой, вижу рваную подушку и думаю почти мгновенно: а откуда у вас на рукаве было, простите, куриное перо? С берега прилетело? И мне стало… на несколько дней… на несколько дней…

Я заставил себя замолчать.

– Все эти долгие недели… – Вера смотрела на меня, чуть склонив голову вбок.

– Все недели. Я знал. Не понимал сначала почему – но знал, как это было. Видимо, очень быстро… черт, где бы достать сухой парус или что-то, трясет ведь, извините… Допустим, это было так: вы с Ильей заходите в его каюту, тут входит Рузская… Или вы заходите – а там стоит Рузская, держит в руке свой маленький пистолетик и объясняет Илье, кто он есть. На вас внимания особого не обращает – не знала, с кем имеет дело. Вам надо было решать что-то быстро. А это вы, дорогая Вера, умеете. И достаете свой браунинг… Итого их в этой истории получается три, а не два. Да у какой же дамы нет этой смешной игрушки?..

– Бгаунинг? Вот такой?

И моя прекрасная Вера начала рыться где-то у пояса, путаясь в мокрой ткани, наконец нервно достала это квадратное нечто и направила его в мою сторону.

– Он промок, – нетерпеливо сказал я.

Вера чуть изогнула руку, что-то шлепнулось в мягкую землю у моей ноги. По ветру уплыл хлопок.