Русские корни. Мы держим Небо - Лев Прозоров

Другой автор, А. С. Королев, хотя и с разумным сомнением относится к идее о хазарском основателе Киева, впадает в другую крайность. Уж не знаю, чем нашим ученым мужам так не угодил основатель «матери городов русских», но упорству, с каким они пытаются сделать из него то иноплеменника, то вообще книжный мираж, фикцию, можно только позавидовать. Королев, к примеру, не отрицая удивительного сходства легенды из «Истории Тарона» с преданием «Повести временных лет», приходит к выводу, что… летописец попросту переписал историю основания Киева из армянских книг.

Что тут можно сказать — разве что припомнить одну историю, произошедшую в том самом Киево-Печерском монастыре, где составлялась «Повесть временных лет», поведавшая нам о Кие с «братией», в те самые годы, описанную в «Киево-Печерском патерике» едва ли не тем же монахом, что составлял летопись. Захворал тяжко известный праведной жизнью монах Агапит. Киевский князь Владимир Мономах послал ему своего лучшего придворного лекаря. Пока тот осматривал больного, этот, в свою очередь, вглядывался в незнакомца и, не выдержав, настороженно осведомился: «Кто ты и какой веры?» Государев эскулап, привыкший, что его все знают и узнают, изумился и не без тщеславия ответил: «Разве ты не слышал про меня? Я армянин». И тут тяжело больной инок возопил: «Да как же ты смел мою келью осквернить и меня за мою грешную руку брать?! Изыди, иноверец и нечестивец!» «И армянин, посрамленный, ушел», — с удовлетворением отмечает рассказчик — такой же печерский монах, как и принципиальный Агапит.

И вот солидный автор, ученый, специалист по Киевской Руси, пытается уверить нас, что в монастыре, монах которого не желает видеть армянина в своей келье даже как избавителя от тяжелой, быть может, смертельной хвори, читали сочинения «иноверцев и нечестивцев» в поисках сведений о начале родного города, города, с которого пошло крещение Руси, местоположения их обители? Не знаю, как Вам, читатель, а мне легче представить, что печерские черноризцы изучали родословную своего «Спасителя» по иудейскому Талмуду!

Между прочим, источник рассказа про Кия и его братьев летописец называет прямо: «якоже сказают». Не просто «говорят» — это бы передали словами «глаголаху», «рече» — а именно «сказают» — сказывают, как сказывают былины или сказки. Кий был героем местных преданий, которые летописец добросовестно записал, — иначе, как метко подчеркнул Б. А. Рыбаков, ему ни к чему было бы признаваться, что он не знает («не свемы»), к какому именно кесарю ходил в Царьград-Константинополь князь Кий. Он мог бы спокойно вставить в сочиненный им рассказ кого угодно — хоть Юстиниана, хоть Феодосия Великого, хоть самого Константина, основателя Второго Рима. Но раз имя кесаря не названо — значит, и предание записано без домыслов и изменений. «Фольклор», презрительно скривит губу иной сноб. Что ж, устные предания — не худший способ сохранения сведений о прошлом. И отнюдь не самый ненадежный — стоит вспомнить историю с Олавом Альвконунгом. Про него рассказывает в своей «Саге об Инглингах» Снорри Стурлусон в XIII веке, а сам конунг жил еще во времена Великого переселения народов, и конечно, ничем, кроме фольклора, Снорри в рассказе о нем пользоваться не мог. Тем не менее, когда в ХХ веке раскопали курган в Швеции, который исландец (!) Снорри назвал могилой Олава, который был, по его словам, высок ростом и умер оттого, что у него заболела нога, то нашли скелет знатного мужчины той эпохи с сильно деформированными костями левой ноги. Почему же предания, записанные Нестором в Киеве за два века до Снорри, не могли быть столь же достоверны? В пользу этого говорит и удивительное сходство между записью предания, вошедшей в «Историю Тарона» Глакка, и тем, как передает ту же легенду «Повесть временных лет». Если предания не особенно изменились за полтысячи без малого лет, что отделяют Зенобия Глакка от печерского черноризца, то можно смело предположить — за срок от основания города до создания «Истории Тарона» они изменились не больше.

Но как же попало к армянскому историку это предание? Покойный академик Б. А. Рыбаков предположил в свое время, что этому мы обязаны как раз плененным Мерваном славянским поселенцам. Благо Кахетия, в которой арабский полководец расселил двадцать тысяч семей своих пленников, расположена на самой границе с Арменией. Впрочем, поскольку славяне в Армении появлялись и до того — еще раз вспомним осаду Партавы, — навряд ли есть надобность вспоминать о недолгой эпопее несчастных пленников мусульманского завоевателя. Стоит только отметить, что с этими же событиями — осадой Партавы и пленением Мерваном ибн Мухаммедом славян с Дона — связывает и Л. С. Клейн появление у чеченцев легенд о Пиръо-Пиръоне.

Предания Кавказа сохранили память о славянах-язычниках, пришедших к его подножию за века до Ермолова, Пушкина или Толстого.

Остановимся, наконец, на еще одном предании, уже не имеющем касательства к собственно славянскому фольклору. Это предание сообщают нам арабские историки.

Предание о тех временах, когда рус, хазар и саклаб (славянин) были родными братьями.

Может, память об этих временах хранят русские былины о богатыре Михайле Казарине[70]или былины о князе со странным, нерусским именем Саур, правившем в царстве Алыберском (очень похоже на Альбурз — персидское название современного Эльбруса).

Времена эти близились к концу.

Хорезм в огне. Рахдониты. Выбор Булана. Гражданская война в каганате. «Да не пощадит их глаз твой». Горе побежденным!

Чтоб тебе жить в эпоху перемен!

Восточное проклятие

И снова придется переместиться мыслью в далекие от Кавказа края — что ж поделать, на земле нашей все взаимосвязано, и кто хочет ограничиться изучением истории одного края — тот даже ее не в силах будет понять. Началось все в далеком Хорезме, еще не мусульманском — хорезмийцы тех времен исповедовали, как и персы, зороастризм. На исходе VII века его сотрясала гражданская война. К власти рвался Хурзад — родич хорезмшаха по отцу и внук старейшины общины рахдонитов, иудейских торговцев и ростовщиков — по матери. За ним стояли все рахдониты Хорезма и секта еретика Маздака. Маздакиты говорили о равенстве всех перед богом и выводили из него необходимость равенства на земле. А чтобы не было неравенства, следовало отнять все у тех, кто что-нибудь имел, и поделить между теми, у кого ничего не было. И зловещим призраком — не привидением мертвого прошлого, а тенью страшного будущего — реяло над ордами черни, дряни и сволочи, сбегавшейся отовсюду к Хурзаду, знамя Маздака. Багрово-красное, со щитом Соломона — пятиконечной звездой.

На словах идеи маздакитов звучали, может быть, и неплохо, но в отсталом средневековом неграмотном Хорезме было слишком мало книжников, способных предпочесть красоту теории тому, что видели глаза и слышали уши. И не было еще газет, телеграфа, радио, способных обогнать беженцев, рассыпавшихся во все стороны из захваченных Хурзадом городов и сел. И чернели лицом хорезмийцы, слушая рассказы уцелевших об арыках, красных от крови тех, кто не желал отдавать бандитам Хурзада нажитое потом и кровью. И о том, как кричали, стонали, хрипели, прежде чем замолчать навсегда, пущенные по кругу их дочери и жены. Ибо женщины — тоже имущество. А имущество должно быть общим. Так завещал учитель Маздак. Так повелел вождь Хурзад.