Я вас люблю - Ирина Муравьева

* * *

Илюша, не кашляя, проспал остаток ночи, и Таня, и отец, без конца встававшие и подходившие к нему, успокаивающе переглядывались. Потом отец ушел к себе, свалился и сам заснул после двух бессонных ночей: одной – в Москве, в госпитале, а второй – здесь, на даче, – и когда Алиса Юльевна в белом ночном капоте скользнула в дверь детской со словами: «Танюра, поди и умойся, а я послежу», Таня, шатаясь и еле держась на ногах от усталости, не пошла умываться, а по покатым ступенькам террасы спустилась в сад, весь мокрый, весь ярко сияющий, благоуханный. Она почему-то знала, что сейчас, на мельнице, ее ждет Александр Сергеевич, непонятно каким образом попавший туда в пять часов утра, и нужно сообщить ему, что жизнь их закончена.

Что сын ее жив, потому что всё кончено.

Она торопилась сейчас на мельницу, думая только о том, чтобы как можно быстрее вернуться обратно, домой, где Илюша мог проснуться в любую минуту. Она издали увидела Александра Сергеевича, который не сидел, как обычно, на поваленном дереве, а стоял очень прямо, не двигался и не спешил ей навстречу, хотя уже заметил ее.

Таня пошла тише, потом тоже остановилась. Между ними образовалось расстояние шагов в десять-пятнадцать. В голове ее мелькнула странная мысль, что он, может быть, уже знает о том, что происходило с ней вчера, и знает, что она дала слово Богу, которое никогда не нарушит.

– Моя жена, – негромко сказал Александр Сергеевич, – моя жена Нина жива. Она вернулась домой.

В первую секунду Таня даже не поняла того, что он произнес. Какая жена? Что ей за дело до его жены? Потом страшный смысл его слов дошел до нее, и земля поплыла под ногами вместе с этими крошечными белыми цветочками, названия которых мало кто знает – настолько они неприметны, невзрачны.

– Я пришел попрощаться, – твердым и мертвым голосом сказал Александр Сергеевич. – У меня нет сил.

Теперь она слышала только одно: он опять уходит, опять оставляет ее, опять – как уже было раньше, – и больше они не увидятся, Господи!

– Господи! – прижимая к щекам похолодевшие ладони, прошептала она. – Ты что говоришь? Как же я без тебя?

– Прости меня, девочка, – тем же мертвым голосом повторил он. – Бывает, что просто кончаются силы.

Тогда она бросилась к нему, изо всех сил обняла его и торопливыми поцелуями покрыла его лицо и шею. Александр Сергеевич осторожно погладил ее по растрепанной голове и отступил на шаг в сторону.

– Ведь я говорил тебе про демониху? – криво и жалко усмехнувшись, спросил он. – Жива. И вернулась.

Лицо его вдруг задрожало, он отвернулся и быстро пошел прочь.

– Са-а-аша-а-а! – закричала было она, но голос охрип и сорвался.

Александр Сергеевич обернулся к ней, и она не узнала его: он плакал. Таня никогда не видела, чтобы плакал мужчина (отец ее не плакал никогда), и слезы, залившие это любимое ею, всегда немного насмешливое, умное, а иногда и высокомерное лицо, такою жалостью и болью отозвались в душе, что она опять подбежала к нему, опять подняла было руки, чтобы обнять…

– Нет! – вскрикнул Александр Сергеевич. – Не трогай меня! – И она отступила. – Я должен был раньше понять, слышишь? Раньше…

– Ты разве не любишь меня? – чувствуя, что говорит что-то не то, прошептала она.

Александр Сергеевич махнул рукой и широко, не разбирая дороги, опять зашагал в направлении станции. Она не стала догонять. Ноги не держали ее, голова тихо кружилась, увлекая за собою и полуразрушенную мельницу, и сонную, словно уставшую воду, и эти деревья, и эти цветочки… Она опустилась на землю, не отрывая глаз от его знакомой, немного сутулой спины, которая, быстро уменьшаясь в размере, была единственным ярко-черным пятном на фоне зеленого и голубого. Потом, когда это черное пятно размыло вдалеке и ровный огонь наступившего утра – счастливого, полного золота, блеска – начал прожигать ее насквозь, и так прожигать, что даже волосы на шее стали мокрыми, она поднялась и побрела домой.

Ей нужно домой было, мальчик проснулся.

Конец первой части

Ни одна живая душа не подозревала о том, что её ждет. Да и как было заподозрить, что с каждой сдерут её тонкую кожу, подвесят внутри пустоты и, окровавленная, обгоревшая, разъятая на куски, душа будет мёрзнуть, чернеть и гноиться?

У Александры Самсоновны не было детей. Первые и единственные роды закончились смертью доченьки Сонечки, которую Александра Самсоновна в мечтах давным-давно вырастила, воспитала и выдала замуж. На отпевании своей семидневной девочки, которую едва успели окрестить за день до смерти, она не проронила ни слезинки, стояла как каменная, стягивала к вискам бархатные глаза обеими руками. Через полгода выслушала приговор о бесплодии тоже спокойно, окаменев прямо на диванчике в кабинете маленького Отто Францевича, отмеченного многочисленными наградами доктора медицины и всей Москве известного акушера-гинеколога. А когда ещё через два года Александр Данилыч стал вдруг нервным, озабоченным, раздражённым, перестал смотреть в её бархатные глаза своими умными, насмешливыми и грустными глазами, а норовил остаться на ночь в кабинете, якобы для того, чтобы не будить Александру Самсоновну, если ему вдруг захочется почитать, она тут же догадалась, что муж потерял свою бедную голову, раздавлен больной безответною страстью, и как с ним теперь говорить – непонятно. Он с детства был влюбчивым, пылким, порывистым и сильно отличался от большинства мужчин, которые легко изменяли своим жёнам, легко сходились, легко расходились и доживали до преклонных лет, не догадавшись даже, что любовь проскользнула между их ладонями так, как проскальзывают маленькие серебристые рыбки, которых, бывает, войдя по колено в нагретое озеро, видишь и хочешь наивно поймать, а рыбки, коснувшись тебя ярко вспыхнувшей кожей, навеки уходят, вильнув плавниками.

Александра Самсоновна, умница, давно поняла, что мужу её невмоготу без остроты любовных переживаний, и весь он – из этих старинных романсов, из этих стихов, отворённых калиток, под еле слышный скрип которых набрасывают на голову кружева, а звон колокольчика, сливаясь внутри синеватого снега с сиянием долгого женского взгляда, и сам начинает блестеть, как осколок.

Ребёнок удержал бы мужа – о да, удержал бы! – но разве забыть этот день, когда Отто Францевич, дёргая свою еле заметную, жёлтую бровь длинными, в цыплячьем пушке, золотистыми пальцами, сказал ей сердито:

– Дай Бог, чтобы я ошибался. Но я, к сожалению, не ошибаюсь.

С этой минуты сердце Александры Самсоновны принялось кровоточить. Хотелось заснуть и уже не проснуться.

А всё началось очень просто.

Осенью 1910 года супруги Алфёровы познакомились в поезде с дамой, ехавшей так же, как и они, в Крым, чтобы спрятаться там от наступавшего в Москве холода. Александр Данилыч страдал странным недугом: он не переносил длительного отсутствия солнца.

– Как ты можешь жить в этом аду, Саша? – бормотал он, отдёргивая штору и безнадёжным взглядом впитывая в себя слизистый после долгой ночи, неровный свет зимнего дня. – А я пропадаю!