Былое и выдумки - Юлия Винер

Первые годы новая моя страна все еще подспудно была для меня «там», а «здесь» оставалось в Москве. Я все еще жила за границей. И заграницу эту я понимала плохо, чувствовала ее слабо, мало про нее знала, а про прошлое свое «здесь» знала и понимала, казалось мне, все.

Как и когда все это переменилось, сказать трудно. Я и не заметила. Просто я вдруг осознала, что здесь, в Израиле, и есть мое «здесь», а заграница – там. И что про тамошнюю заграницу я знаю много в смысле фактов, но изнутри уже не понимаю. И язык, русский мой единственный язык, поможет мне узнать любые новые факты и события, новые слова и выражения – но и только. Понять изнутри тамошнюю жизнь я отсюда уже не смогу. Мое прежнее «здесь» полностью трансформировалось для меня в заграницу.

* * *

Как только стало возможно, в конце восьмидесятых, я решила съездить в эту заграницу.

Я и раньше не раз пыталась это сделать. Пыталась через Голландию, с группой туристов, прикрываясь голландским паспортом, который у меня был благодаря мужу-голландцу. Пыталась примкнуть к группе израильских ученых, впервые за много лет приглашенных в Москву на какой-то конгресс. Мне было сделано вполне добротное удостоверение моей принадлежности к ученому миру. И в качестве журналистки тоже пыталась – законное соответствующее удостоверение у меня было. Все эти попытки были наивны и смешны. Я, видно, уже подзабыла к тому времени, куда пытаюсь прорваться, но очень уж хотелось повидать родных.

Первой была попытка присоединиться к тургруппе из Голландии. В советском консульстве в Гааге чиновник разоблачил меня сразу.

– Гражданка Нидерландов? – спросил он меня по-голландски.

– Да, – ответила я по-русски.

– Место рождения? Когда покинули СССР? В какую страну? Почему нет советского паспорта? Каким образом получили голландский?

Как будто не лежали перед ним мои бумаги.

– Тоже голландка… – пробормотал он под конец интервью. И выдохнул еле слышно: –..ать твою…

Дипломат все-таки.

Давно меня так омерзительно не тошнило. Словно дерьмом обмазали. А члены голландской тургруппы никак не могли понять, почему это – всем им дали визы, а мне нет. И сразу отступили от меня подальше, смотрели на меня с опаской и подозрением – без причины никакие власти в визе не отказывают!

При остальных попытках мне не давали визу совсем без всякой волокиты, даже без разговоров.

Но вот свершилась бескровная советская революция. СССР, доживавший последние дни, почти признал Израиль, и поехать стало можно. С волокитой, с фиктивным приглашением от фиктивной московской компании, обеспечивавшей мне фиктивное проживание в фиктивной гостинице, за что пришлось совсем не фиктивно платить – всю эту систему разработали и ввели в пользование мгновенно! – но можно было поехать.

Самыми расхожими в те времена были слова «гласность» и «перестройка». Гласность российская меня волновала меньше, все, что она гласила, нам уже было более или менее известно. Но перестройку мне довелось увидеть своими глазами. Что, где и как перестраивалось – мне, поверхностному наблюдателю, увидеть было трудно, я наблюдала лишь внешние ее проявления. Но первая поездка, после восемнадцати лет отсутствия, так переполнена была сильнейшими личными эмоциями, что окружающего я как-то не очень и заметила. Во всяком случае, не запомнила. Вторая была очень печальная, и вообще не до окружающего было.

А вот в третьей поездке…

1991 год. Я ходила по огромной загранице под названием Москва, так интимно мне когда-то знакомой, где все говорили на единственном по-настоящему понятном мне языке, и повторяла себе – да не заграница это, не смотри на непривычные детали, это все та же Москва твоей молодости, это все те же люди, среди которых ты родилась и выросла, не заграница это, не заграница… Что-то во мне не хотело признавать этого нового заграничного ощущения, не хотело расставаться с прежним. Чем дольше я ходила, чем больше накапливалось поверхностных, как я думала, впечатлений, тем упорнее твердила себе: нет, не заграница…

И ведь ничего такого экзотического в моих тогдашних впечатлениях не было. Ничего такого, что бы не было мне знакомо по прежней моей жизни. Знакомо, да, видно, подзабылось после стольких лет. И встретить это вновь, да сразу в такой высокой концентрации – я теперь догадывалась, как видит все это «настоящий» иностранец (сама я все-таки была еще не «настоящий». Но вскоре и это пришло).

…В центре Москвы, на старом Арбате, я увидела крысу. Она шмыгнула из-под забора вокруг неких бельгийских ремонтных работ и ушла под лотки с бесчисленными матрешками-горбачевыми (цена от 300 до 2000 руб., в зависимости от количества скрытых внутри сталиных, хрущевых и пр.) и гигантскими яйцами со скорбными спасами (даже и до 3 000). Вторая крыса пробежала мимо меня на Ленинском проспекте, подле уже неактуального памятника В. И., скромно сидевшего на скамеечке с юной Н.К. Третья скользнула вдоль темного подземного перехода. А кошек уличных я в Москве не встречала совсем, в отличие от страны богатых помоек, где я теперь жила.

Зато я видела расцвет – первый, робкий – здешней рекламы. Задумана она была всегда так, чтобы сохранять самостоятельную художественную ценность – даже при отсутствии рекламируемого товара или услуг.

«Здесь аромат и вкус разумный…» – прочла я на витрине булочной-кондитерской; внутри – турецкий чай и кооперативный мармелад, 3 руб. 50 коп. за 150 г.; хлеб распродали утром. В другой булочной (хлеб сегодня не ожидался) плакатики изображали селян, в поте лица своего добывающих тот продукт, о котором тут же было сказано задушевно: «Что может быть вкуснее свежего хлеба?» – и наставительно: «Помни о тех, кто доставил его к твоему столу!»

В витринах многочисленных гастрономов давались «рецепты блюд, которые вы можете приготовить из закупленных у нас продуктов». Продукты, которые, поискав и постояв, почти всегда можно было «закупить»: молоко, кефир, масло, сметана. И рыба под названием «минтай». Кошки минтая не едят. Капризные кошки не едят многого, что охотно едят люди, когда раздобудут. Ни колбасы «Молодежная» либо «К завтраку, 3-й сорт», ни серых комковатых сосисок, ни даже роскошной «спинки лосося» по 72 руб. кило. Кошкам мяса подавай, а оно, когда есть (на рынке от 40 до 50 руб. кило), очень уж пахучее, людям сойдет, но кошки болеют.

«Пушистый персика бочок», сладко пел неведомый поэт со стены государственной овощной лавки (на рынке персики 4–5 руб. штука). «Здесь и витамины, здесь и минералы, сколько пользы в свекле и моркови алой!» Моркови алой в магазинах я не видела ни разу (на рынке 2 руб. пучок, пять тощеньких штучек); черная прошлогодняя картошка – 2.80 кило, замученные помидоры – 4 руб. кг (на рынке 20 руб., столько же огурцы). Моя близкая подруга, старший инженер, зарабатывала тогда 300 руб. в месяц.

Но что я все о еде да о еде («дайте мне кило еды…»)? А культура, а «духовка»? Вся эта опера и балет, на отсутствие которых так горько жаловались советские евреи, как раз тогда массами прибывавшие из России в нашу маленькую, бедную духовностью страну?