Тайный дневник Михаила Булгакова - АНОНИМYС

«Гражданку Пельц, обвиняемую в содержании притона, вчера утром нашли мертвой в тюремной камере. Пельц покончила жизнь самоубийством, взрезав себе горло бритвой. Узнав трагическую новость, ее подельник и сожитель, бывший граф Обольянинов скончался от сердечного приступа».

Я ничего не чувствовал, я словно омертвел. Стоя под тусклым фонарем, я тупо глядел в черные буковки – и ничего не видел. Внезапно из снежной пурги сгустилась маленькая фигурка. Я посмотрел на нее с тайной надеждой. Под неверным светом умирающего фонаря стало видно, что это ангел с волшебными и чуть раскосыми глазами. Он заговорил со мной звенящим мелодичным голосом, какой может быть только у ангела.

– Холодно, – сказал ангел. – Глеться надо мало-мало. Табак есе, цай есе, тлава есе. Цо надо – усё есе. Хелувим усё даст…

Несмотря на внешнюю простоту, дело Булгакова стало одним из самых трудных в моей биографии. И не потому, разумеется, что сложно было его расследовать. Труднее всего оказалось организовать смерть Зои.

Можно было бы, конечно, вернуться к плану Аметистова и выдать за убийцу Гуся ходю Херувима. Однако мне делалось тошно при одной мысли, что придется отдать на заклание несчастного и ни в чем не повинного дурака. Нет, таким образом никого из тюрьмы спасти мы не могли, а вот карму себе подпортить – запросто.

Другое дело – побег. Это было посложнее, но, в общем, выполнимо. Однако тут меня остановили соображения стратегического порядка. Простой побег означал, что до конца жизни Зоя будет значиться в розыске и ходить под дамокловым мечом большевистского правосудия. Необходимо было так изъять ее из тюрьмы, чтобы о ее существовании просто забыли.

В этом смысле вернее всего было бы Зою убить и вывезти тело, после чего воскресить, с помощью кузена Аметистова выправить ей новые документы и отправить на все четыре стороны, лучше всего – в другой город, где ее никто не знал.

Это тоже вполне можно было устроить. Требовалось только внедрить Ганцзалина в охрану тюрьмы под видом красноармейца. Зайдя к Зое в камеру, он обработал бы ее так, что она умерла бы от сердечного приступа. В бессознательном состоянии Пельц пребывала бы ровно столько, чтобы ее освидетельствовали и отвезли в морг. Тут бы ее подменили безымянной бездомной покойницей, какие регулярно появлялись в те тяжелые годы на улицах Москвы. Саму Зою мы благополучно бы вывезли и реанимировали, дали бы новое имя, и дело можно было бы считать законченным.

Но тут возникло неожиданное препятствие, сильно осложнившее все наше предприятие: Зоя наотрез отказалась спасаться одна – только вместе с графом.

– Устроим два сердечных приступа – один и второй, – пожал плечами Буренин.

– Вы с ума сошли! – застонал Сбитнев. – В один день два подельника умирают от сердечного приступа? Да тут как минимум служебное расследование грянет, а то и чекистов привлекут.

Иван Андреевич был прав: две одинаковых смерти вызвали бы неминуемое подозрение. Пришлось придумывать новую схему. Вот что я предложил своим сообщникам. Зоя при помощи остро наточенной пуговицы перерезает себе горло. В камеру является конвоир Ганцзалин, которого посылает Сбитнев – якобы, чтобы отвезти Зою на допрос. Ганцзалин останавливает кровотечение, вводит Зою в каталепсию, заливает пол свиной кровью, которую приносит с собой, и вызывает врача, чтобы тот констатировал смерть заключенной. После этого Зою увозят в морг, где мы ее подменяем другой женщиной. В тот же день Сбитнев вызывает на допрос Обольянинова и сообщает ему о смерти подельницы. Слабонервному графу становится плохо прямо в кабинете следователя, и он умирает. Дальше все то же – осмотр тела, констатация смерти, похищение графа и подмена его другим покойником.

– Очень трудно и очень опасно, – сказал Ганцзалин, выслушав мой план.

С ним согласился и Аметистов, отбросивший свою обычную веселость.

– Если есть другие предложения, готов их выслушать, – сухо заметил я.

Поразмыслив немного, мы решили все-таки пойти на риск. Но для начала привезли Зою в Сбитневу как бы на допрос и рассказали о нашей идее. Зоя, узнав, что ей придется резать горло, неожиданно заплакала: она переживала, что останется уродливый шрам.

– Пусть горло режет Обольянинов, – предложил Буренин.

Но Зоя не согласилась.

– Павлик не сможет, – сказала она, вздыхая, – у него дрогнет рука, и он убьет себя по-настоящему.

Наш блестящий план неожиданно оказался под угрозой из-за – смешно сказать – эстетических соображений. Пришлось соврать: я заявил Зое, что могу так зашить рану, что никакого шрама не останется. Зоя повеселела и отвечала, что если так, она готова. Повеселели и все остальные, исключая Ганцзалина, которому предстояла самая опасная и рискованная роль, и Сбитнева, который умирал от страха, но вынужден был согласиться, потому что иначе Аметистов обещал ему такую страшную смерть, каких не видели и первые христиане.

Однако план наш все-таки оказался на грани провала. По дороге к тюрьме Ганцзалина немного задержали и, когда он вошел в камеру, Зоя по-настоящему истекала кровью и уже потеряла сознание. Конечно, мы предусматривали такой вариант, и Ганцзалин объяснил Зое и как именно резать, чтобы не задеть важных кровеносных сосудов, и как зажимать рану, чтобы не истечь кровью. Но, взрезав горло, Зоя от волнения лишилась чувств и не могла уже ни на что влиять.

Таким образом, когда Ганцзалин и сопровождающий его работник тюрьмы вошли в камеру, инсценировать почти ничего не пришлось. Сопровождающий бросился за врачом, а Ганцзалин принялся реанимировать Зою. К счастью, крови все-таки вышло не много, так что Ганцзалин, хоть и поколебавшись, все же ввел Зою в бессознательное состояние.

Остальное прошло как по маслу. Графа убил лично я – для такого случая Сбитнев выписал мне в МУР повестку как свидетелю по делу. Тут все вышло чисто и без накладок: после непродолжительных манипуляций граф улегся на пол, будучи по виду совершено мертвым.

Дальнейшее обстояло примерно так, как описал в своем дневнике Михаил Булгаков. Впрочем, за детали я ручаться не могу – Зоя не пригласила меня на свой бал, и правильно сделала, я бы этого веселья не одобрил. Хотя бал проходил не в ее квартире, а в подземелье, но все равно, могли сообщить, куда нужно, или, как это сейчас принято говорить, настучать. Видимо, Зоя рассчитывала в тот же вечер уехать из Москвы и только поэтому рискнула. Насколько я знаю, риск этот оправдался.

Завершая эту удивительную историю, могу сказать, что о дальнейшей судьбе ее участников мне мало что известно. А если бы даже и было известно, я бы все равно не сказал, потому что дал обещание молчать, каковое обещание намерен сдержать, как бы ни складывались обстоятельства в будущем».

Орест Волин отложил в сторону записки Загорского и посмотрел на генерала.

– Ну как? – спросил Воронцов, улыбаясь. – Впечатляет? Ты вообще понимаешь, сколько может стоить такой дневник? Ведь фактически это – неизвестная до сей поры книга Булгакова. – Ну да, – задумчиво кивнул Волин, – неизвестная…