Александра Федоровна. Последняя русская императрица - Павел Мурузи

В этой непринужденной, осенней обстановке чувствовалось то особое настроение, которым пропитаны сельские рассказы Тургенева или Чехова. Полная беззаботность, главное условие, чтобы каждый получал свое удовольствие. Прямо-таки воспитанницы колледжа на каникулах!

Три сестры Гессен-Дармштадтские любили вышивать и вязать. Они порядком поднаторели в таком искусстве, и им нравилось давать все советы, — они бросали вызов другим посоревноваться в этом ремесле и устраивали чуть ли не конкурсы виртуозного рукоделия!

У Николая было свое любимое развлечение, — неожиданно исчезнуть, чтобы его никто не заметил. Со своим шурином, великим князем Эрнестом, или со своей свояченицей Ириной.

Иногда все совершали довольно далекие поездки, — до Висбадена, а чаше всего в Дармштадт, во Франкфурт или даже в Гамбург. Единственное желание всех, — чтобы их там никто не узнал. И вот Николай, словно мелкий коммерсант из пригорода, поднимался с подножки в трамвай, покупал билет и вскоре вступал с непринужденный разговор с пассажирами, которые и не подозревали, что они разговаривают с самим императором великой России!

Какой цельной, какой приятной, какой простой, без головоломок, казалась ему жизнь в такие редкие моменты уединения, когда он забывал о своей важной роли, которая была ему навязана и которую в результате он играл, повинуясь долгу!

Когда он бывал во Франкфурте, ему нравилось войти в пивную и там заказать для себя большую кружку пива. В такие мгновения он думал о Вильгельме, и не без юмора говорил себе: «Мой кузен похож на пиво своих подданных. Сколько пены, и какой пресный вкус!»

Иногда он заходил в магазины. Он обожал носить перчатки и примерял у прилавка множество пар. Он там покупал портсигары, игрушки для Ольги, шали для жены…

Довольно часто с увесистыми пакетами в руках он терпеливо дожидался на остановке трамвая, который отвозил его до того места, где его ждал экипаж.

С каким наполненным безмятежными нежными чувствами сердцем возвращался он вечером в Фридберг. Мирный, уютный свет в гостиной подчеркивал тишину этой местности. Но порой его ждала, если и не плохая, то и не очень хорошая новость. Александра на него надулась. Ей уже стало обо всем известно. Какой-то соглядатай, явно полицейский шпик, выследил царя среди всех русских, когда он покупал газету в киоске в Висбадене. Еще один узнал его в кафе в Дармштадте: все, очарование его инкогнито кончалось. Но, как известно, беда никогда не приходит одна, и кайзер, узнав о пребывание своего кузена на территории Германии, взорвался. Не принимая никаких объяснений, он устроил головомойку великому князю Гессенскому, своему вассалу:

— И как император Германии, и как король Пруссии никогда не позволю императору всей России находиться на территории рейха и делать при этом вид, что мы с ним — незнакомые люди!

Красивые голубые глаза Николая под воздействием печальных обстоятельств помрачнели. У Александры тоже погас ясный взор. Оба были этим сильно озабочены и решили уступить воле грозного немецкого монарха. Нужно будет устроить блестящий прием в Дармштадте или Висбадене…

Решетчатые ставни захлопывались, приглушая свет веселья в окнах. Физиономии у всех гостей в Фридбурге потускнели. Нужно было теперь готовиться к худшему. Этот педант Вильгельм своими действиями постоянно всем напоминал, что самодержцы — это, прежде всего, актеры. И этот спектакль для них будет бессрочным.

Со своей обычной бестактностью, кайзер бесцеремонно навязывал другим свои желания и порой требовал того, что не было предусмотрено программой пребывания. Он, воспользовавшись представившейся ему возможностью, перехватил Николая, где-то между полдником и обедом, стал донимать его своими скабрезными политическими вопросами.

При этом он преследовал единственную цель: настроить его против коварной Англии, которая для него с каждым днем становилась все более ясно выраженным недругом. Ему также хотелось показать, до какой степени эта декаденствующая Франция погружается в атеизм и как она развращена и прогнила…

Николай, совсем не подготовленный к такого рода диалогам и весьма мало расположенный к ним, ибо, вполне естественно, их опасался, позволял разоружить себя, и тот, все бил в тот же колокол, прибегал к тем же штампам и к тем же угрозам, словно бесноватый!

Царю не оставалось ничего другого, кроме как слушать, или, скорее, только делать вид, — а сам он в это время думал совершенно о другом. Он сидел с отсутствующим, мечтательным видом, за который его часто упрекала свита, но, в сущности, это был вид вежливой защиты перед напором агрессивно настроенных собеседников.

Вполне естественно, Вильгельм принимал молчание царя за молчаливое согласие, и за одобрение всех его мыслей.

Они пожимали друг другу руку с какой-то комичной торжественностью. Вильгельму страшно нравилась любая публичность. Все самые лучшие журналисты рейха были своевременно предупреждены. Нагловатые фоторепортеры — уже! — скрывались за бочками с пальмами ярко освещенной резиденции и делали множество снимков.

Вечером Александра пришла в их спальню, чтобы ободрить мужа:

— Ники, ты хорошо поступил, дал ему высказаться, он так любит поговорить…

— Если бы только это… Но он заставляет вас говорить, когда вы не произносите ни слова. Через несколько дней увидишь в газетах мои декларации, в которых нет ни слова правды…

Александра улыбнулась. Даже не улыбнулась, а расхохоталась, что бывало с ней довольно редко, ведь ее молодое лицо всегда отличалось строгостью.

Николай, ужасно довольный своей развеселившейся женой, захотел узнать, какова причина ее веселья. Она, словно нашалившая молоденькая девушка, призналась:

— Ты наверняка знаешь «Мнимого больного» Мольера. Так вот: если бы у меня был писательский талант, я бы написала комедию о Вильгельме и назвала бы ее «Мнимый гений»…

Теперь оба они засмеялись, засмеялись от чистого сердца. Но все же Николай счел необходимым напомнить ей:

— Знаешь, дорогая, приходится с ним считаться… Увы, к сожалению, он — не мнимый император…Третья беременность Александры протекала гораздо тяжелее, чем вторая. С ноября 1898 у нее участились приступы тошноты, а хрупкость ее здоровья вызывала тревогу у царя и у ее медика. Консилиум запретил ей передвигаться в карете. Николай утрачивал свое обычное спокойствие. Довольно мрачные перспективы проводимой им внешней политики оставляли его если и неравнодушным, то, по крайней мере, не вызывали особых терзаний. Но из-за слабого здоровья императрицы он все сильнее нервничал: переживал. Но супружеская пара только все заметнее сплачивалась.

Если была хорошая погода, то императрице позволяли посидеть на балконе, подышать свежим воздухом, так как она страдала и от приступов удушья. От всех приемов пришлось надолго отказаться. Всем было известно, что новая беременность императрицы причиняет ей невыносимые страдания. Во всех церквях произносились молебны на здравие. Из всех губерний присылали трогательные телеграммы, — от военнослужащих, местных администраторов, от мелких коммерсантов, которые выражали в них свою симпатию императрице и желали ей скорого выздоровления.