На рубежах южных (сборник) - Борис Тумасов

– Кто ты такой? – грозно спросил Котляревский.

Он подошел к пойманному, которого держали за плечи два казака.

Связанный молчал.

– Это, Тимофей Терентьевич, друг бунтовщика Малова и сам бунтовщик Андрей Коваль, – услужливо подсказал Кравчина, – родом он наш, кореновский.

Ноздри атамана гневно раздулись.

– Добре! А ну, хлопцы, – повернулся он к конвойным, – берегите его как зеницу ока. После я сам с ним побеседую. А сейчас, господа старшины, гулять пойдемте…

Ночь близилась к концу, и гости давно уже спали, когда в мазанку, охраняемую четырьмя казаками, вошел наказной атаман. Избитый и окровавленный Коваль лежал на земляном полу. Он открыл мутные глаза, посмотрел на Котляревского.

– Посвети! – приказал тот.

Кто-то поднес факел к лицу лежащего. Два казака подняли Андрея, прислонили к стенке. Затекшие руки резала веревка.

– Зачем шел?!

Молчание.

– Где Малов?

Казак молчал. Только в глазах его светилась непримиримая ненависть.

Котляревский что было силы наотмашь ударил Андрея в лицо, завизжал:

– Я тебя заставлю говорить!

Связанный пошатнулся, но устоял на ногах и неожиданно смачным плевком угодил между глаз Котляревскому. Тот отшатнулся, на мгновение оцепенел. А Коваль, превозмогая боль, хрипло выкрикнул:

– Это тебе за всех, гад, мучитель!

– Бейте его! – вскричал побелевший атаман.

Казаки бросились к связанному. Не выдержав ударов, тот упал. Тогда к нему подбежал Котляревский, начал топтать ногами. И вдруг выхватил из рук казака факел, стал тыкать им в лицо лежащему. Запахло паленым мясом, вспыхнули, распространяя дурманящую вонь, волосы. Казаки опешили. А наказной атаман, продолжая дико вскрикивать, все бил и бил коваными сапогами безжизненное тело, словно танцуя какой-то жуткий танец.

На рассвете труп Андрея Коваля выбросили в лес на съедение зверям.

Теплым июльским вечером 1799 года пыльным шляхом к Екатеринодару подходили колодники. Густой конвой солдат оцепил их со всех сторон. Понуро брели исхудавшие, усталые арестанты, с серыми лицами, обросшими многодневной щетиной.

Два года военно-полевой суд при Усть-Лабинском остроге вел над ними дознание. Два долгих года пыток и голода…

В Екатеринодаре колодников принимали по списку. Майор с изрытым оспой лицом, водя пальцем по голубому листу, по складам читал фамилии.

– Значитца, ваше превосходительство, всего сто шестьдесят семь? – кладя листок на стол, спросил он у начальника конвоя генерала Глазова.

– Пятьдесят скончалось в остроге, – развалившись в деревянном кресле с высокой спинкой, пояснил генерал. – Чай, батенька, острог не у тещи на блинах.

– Э-э, что и говорить, господин генерал-майор, – согласился офицер. – Вон из Петербурга гнали четырнадцать, а дошло только шесть. Да и то одного, главаря ихнего Федьку Дикуна, васюринский атаман с дружками самосудом до смерти засудили…

– Что ж, днем раньше, днем позже, судьба им одна…

Всю ночь за крепостными воротами, на самом берегу Кубани, раздавался перестук топоров. Изредка, перекрывая его, от башни к башне неслось солдатское: «Слушай!» И эти удары топоров наводили ужас на бывалых екатеринодарцев. Не спали в эту ночь и арестанты. Многие из них знали, что последнюю ночь доживают на этой радостной, и горькой земле. И все ждали утра. И оно пришло. Забрезжил рассвет. Большое огненно-красное солнце выкатилось из-за степи.

С рассветом на берегу Кубани стало многолюдно. Народ толпился у помоста, у высоких виселиц. На помосте расхаживал палач в красной рубашке. Тесное каре солдат оцепило место казни. Яркое летнее солнце заиграло на вороненых стволах ружей и, словно устрашась, спряталось за тучу.

Из крепости прискакали Котляревский и старшины.

И сейчас же по толпе волной прокатился ропот.

– Ведут! Ведут!

Все головы, как по команде, обернулись к крепостным воротам. Оттуда, поддерживая друг друга, позванивая тяжелыми цепями, шли на казнь черноморцы. Впереди, плечом к плечу, Собакарь и Половой. Легкий ветерок теребил их волосы.

– Смотри, Никита, сам ворон со своей сворой на мертвечину прилетел, – указал Ефим на Котляревского и старшин

– А что, браты, покажем же, как умирают казаки! – громко, так, что услышали все сто семьдесят два идущих на казнь, произнес Собакарь. – Пускай же никто из нас не склонит своей головы перед недругами!

Народ все прибывал. Подъезжали из станиц, хуторов. В толпе завыли, запричитали бабы. Несколько женщин рванулись к мужьям, но их оттолкнули солдаты.

На помост поднялись священник и офицер. Стало тихо. Так тихо, что было слышно, как бурлит у берега Кубань.

Офицер развернул бумагу, начал читать.

Никита не слушал:

«А место то самое выбрали, где стан наш был. Вон там возы стояли, – вспоминал он и, вытянув шею, всматривался в туманную степь. – А ромашек сколько! И маков… А вон василек голубеет… Ну чисто как глаза у моего Ивана. Так и не довелось мне с вами побачиться, хлопцы мои… Дай боже, чтоб добрыми казаками стали».

Легкий толчок вывел его из забытья.

– Ты слушай, Никита, якие нам царские милости. Не дожили Федор и Осип…

Никита прислушался к густому офицерскому басу, несущемуся над притихшей толпой.

– …Дикуна Федора, Шмалько Осипа, Собакаря Никиту, Полового Ефима… оных государственных преступников четвертовать.

Офицер, сделав паузу, снова углубился в чтение, долго выкликивал фамилии казаков-колодников, закончив список приговором: «Смертная казнь через повешение».

Толпа заволновалась, надвинулась. Солдаты вскинули ружья. Два помощника палача, сняв кандалы с Собакаря, потащили его к помосту.

– Геть! – Он распрямил плечи так, что оба помощника палача отлетели в стороны. – Я и сам еще ходить не разучився. Давай, Ефим, попрощаемся. – Они поцеловались.

Твердой походкой Никита поднялся на помост, обвел народ взглядом. Сотни глаз смотрели на него. Подумал Собакарь: «Вот и конец!»

Надрывно, тяжело били барабаны. Никита повернулся к палачу:

– Ну, кат, казни!

Заиграл рожок, и бой барабанов прекратился. Народ замер. Собакарь посмотрел с недоумением на отошедшего палача. Тот же самый офицер подошел к краю помоста, развернул лист бумаги, громко прочитал:

– Его величество царь и самодержец всероссийский Павел Первый всемилостивейше простил оных преступников и заменил им смертную казнь следующими наказаниями: Дикуна Федора, Шмалько Осипа, Собакаря Никиту и Полового Ефима бить нещадно кнутами и, вырвав ноздри, сослать в Сибирь на каторжные работы. Остальных, – офицер прочитал фамилии казаков-колодников, – бить нещадно кнутами и сослать в Сибирь на поселение.