Воскрешение Лазаря - Владимир Шаров

По-другому, когда узнал, где обитает Коля, повел себя Спирин. Спирин был влюблен в Нату давно, давно мечтал, что когда-нибудь у них будет нормальный брак, нормальная семья. После того как Ната, благополучно разрешившись от бремени, родила девочку, Колину дочку – ее нарекли Ксенией, – много ей занимается, сам купает, сам сажает на горшок. И потом, когда Ксюша подрастет, часами будет играть с ней, читать на ночь сказки. Он во всех отношениях считал ребенка своим и хотел, чтобы Коля дал ему возможность Ксюшу удочерить. Спирин не питал иллюзий, знал, что раньше связывало Нату и с Феогностом, и с Колей, но ему казалось, что Ната вот-вот поймет – то время кончилось и пора ставить точку.

Натина переписка с Колей, его обращения «Натюша, дорогая, любимая, как мне без тебя плохо», слова Коли, что сначала ему надо было уехать во Владивосток и уже оттуда идти в Москву, тогда он каждый день, пусть на чуть-чуть, но был бы к Нате, любимой, ближе и идти ему было бы куда легче, – после перлюстрации клались на его рабочий стол, и Спирин их читал. Читал не для того, чтобы ссориться, выяснять с Натой отношения, а надеясь, ища свидетельства, что переписка или вот-вот заглохнет, или хотя бы станет спокойнее. Ему казалось, что ждать осталось уже недолго, скоро Коля и Ната начнут друг друга забывать, и все остынет. Но ничего не менялось, и он очень страдал. Потом совершенно неожиданно Ната отправилась в Сызрань к Феогносту, уехала, даже не оставив ему записки, не попрощавшись. Пускай через несколько дней она вернулась, и жизнь пошла вроде бы по-старому, – ее отъезд Спирина подкосил.

Все же, Анечка, мне кажется, что постепенно он бы смирился, принял Нату такой, какой она была, если бы Коля и вправду уходил, с каждым днем был бы все дальше и дальше от Москвы. Но он жил рядом, на соседней улице, и однажды, идя обратно от вечной Калужской заставы, мог завернуть не в Спасоналивковский, а пройти лишних сто метров до Полянки. Это Спирина буквально убивало, тем более что трижды, возвращаясь с Лубянки поздней ночью, он видел медленно бредущего домой Колю и всякий раз спрашивал себя, а что если, пусть и не нарочно, он перепутает улицы. В конце концов, на Полянке Коля прожил два десятка лет, и ноги сами могли его сюда привести. Так вот, что будет, если он вдруг позвонит в дверь их старой квартиры, – примет его Ната или нет? Бывали дни, когда он думал об этом, перебирал варианты почти непрерывно и, в общем, приходил к невеселому выводу, что да, примет, более того, примет как своего законного мужа, как отца своего ребенка, а ему, Спирину, укажет на дверь.

У Спирина были, конечно, возможности получить любую квартиру в любом доме, кроме разве что Кремля. И он знал, что здесь, на Полянке, он был и останется чужаком. Тут даже стены готовы были свидетельствовать, что он хитростью выжил хозяина, хитростью завладел его имуществом, женой, ребенком. Спирин не раз предлагал Нате переехать, но она никогда не соглашалась. Для Спирина ее отказы были лишним свидетельством, что она ждет, продолжает ждать ушедшего в свой бесконечный поход Колю, ждет в его собственной квартире, куда он рано или поздно должен вернуться.

Когда Спирину стало известно, что Коля, по-видимому, прочно осел у Лемниковой в Спасоналивковском, он, сколь ни было ему тяжело, еще несколько месяцев выжидал и лишь потом начал действовать. Но и тогда вел дело медленно, аккуратно, чтобы не вызвать у Наты подозрений. Если сказать по правде, Анечка, у меня нет надежных данных, что то, что началось летом 1924 года, срежиссировано Спириным, просто с трудом верится в цепь случайностей. Интуиция подсказывает, что пусть тут Спирин действовал и без обычного для себя размаха, да и цель была жалкой – вынудить Колю убраться куда-нибудь подальше – это он. Если Ната переезжать ни в какую не соглашалась, надо было заставить уехать Колю.

Задача казалась несложной, соответствующим был и спиринский план. Одну из комнат в коммунальной квартире, где была прописана Лемникова, занимала очень милая учительница музыки, жившая вместе со слабенькой рахитичной дочкой от роду лет пяти. Кстати, Лемникова была с учительницей дружна. Чтобы иметь возможность снять дачу и вывезти ребенка на свежий воздух – врачи требовали дачу единогласно – она на лето сдала комнату семейной паре неких Козленковых, приехавших, кажется, с юга.

Кроме одиннадцати комнат в квартире был чулан, площадью метров шесть, не больше, с маленьким квадратным окошком под самым потолком, сюда испокон века сваливали ненужный хлам. Это, Анечка, существенная деталь. Так вот, Козленковы тихо-мирно прожили в комнате учительницы до конца августа, а за день до ее возвращения в Москву неожиданно предъявили выписанный домкомом ордер на этот самый чулан и велели всем в двадцать четыре часа забрать свои вещи и очистить помещение – их собственное выражение. Ордер есть ордер, люди в квартире были послушные, спорить никто не стал, чертыхнулись и пошли забирать. Козленковы же сделались законными жильцами квартиры, что, надо сказать, ни тогда, ни потом радости никому не доставило.

Прежде квартира была как квартира, не то чтобы жили будто одна семья, однако и дикости, вроде плевков в чужой суп, здесь не знали. Но появились Козленковы, осмотрелись, глядь, все словно из-под земли поперло. Так пошло в рост, что остальные прямо в ужас пришли.

Еще летом, когда Козленковы ходили на цыпочках и каждому улыбались, жену Козленкова, Анастасию Витальевну, часто ловили подслушивающей у чужих дверей. Для маскировки в руках у нее обычно были веник и совок, и она делала вид, что заметает мусор. Излишнее любопытство ей легко спускали, во-первых, потому что Козленковых считали людьми пришлыми и временными, сегодня есть, а завтра и след простыл, во-вторых, секретов особых тоже ни у кого не было. Больше других возмущались дети – чтобы отучить Козленкову подслушивать, они тихонько подкрадывались к двери и резко ее распахивали, отчего бедная Анастасия Витальевна со страху всякий раз вскрикивала. И все же летом Козленковы были трусливы, робки и всерьез их никто не принимал, однако, заняв чулан, они изменились в мгновение ока.

Началось с того, что каждый день, в том числе и по воскресениям, они в шесть часов утра будили полквартиры – тех жильцов, чьи комнаты были от них недалеко – во весь голос распевая революционные песни. Пели они их на свой лад, особо любимые места повторяя по десять-пятнадцать раз, как «Господи помилуй» или «Аллилуйя». Например: «Пролетарии всех стран соединяйтесь, наша сила, наша воля, наша власть», – вот эти слова «наша власть» они могли скандировать до бесконечности; или в «Интернационале»: «Чтоб свергнуть гнет рукой умелой, отвоевать свое добро – свое добро, свое добро!» – выкрикивали они и выкрикивали. Козленковы явно шли на скандал, но квартира и без того была запуганная; конечно, им делали замечания, пытались объяснить, что очень устают на работе и один-единственный день в неделю хотят выспаться, что у тех-то и тех больные дети и их тоже не надо будить, в ответ Козленковы заявляли, что они не поют, а молятся – это их коммунистическая молитва, и кому она не нравится, тот враг народа. Виновато ваше буржуазное нутро – говорили они соседям – оно, именно оно не принимает революционных молитв. Что возразить – не находился никто. Впрочем, скоро желающих предъявлять Козленковым претензии в квартире не стало.