Человек отменяется - Александр Потемкин

Иван Гусятников удобно расселся в кресле и с явным нетерпением ожидал начала спектакля. Впрочем, спектаклем предстоящее зрелище можно было бы назвать лишь условно. Никакого сценария не существовало. Да и кому было под силу сочинить его во вновь созданном поместье близ Мценска! Был лишь приказ современного помещика из новых русских. Приказ был не до конца понятен исполнителями, однако строго обязателен к исполнению. Под страхом немедленного увольнения хозяин «Римушкина» выдвигал самые невероятные требования. Одним он ставил эротическую задачу — со всепоглощающей страстью, отличающей влюбленных, трахать в постели одну из его крепостных. Но высшая цель странного московского богатея состояла совсем не в том, чтобы наблюдать за причудливыми сценами секса, слушая экстатические стоны и вопли. В голове у Ивана Степановича вертелось нечто иное, куда более изощренное. Потому-то предстоящая интрига в гостиной хаты номер три пятого хутора поселения римушкинских гастарбайтеров волновала его. Он был опьянен, как пьянеют от отвара маковых головок, от поедания свежесорванных мухоморов или обмазывания десен пыльцой спелой пожелтевшей конопли. Из девяноста шести душ он отобрал для своего эксперимента двух женщин и десятерых мужчин. Критерий для женщин был несколько странным. Они должны были быть не моложе двадцати пяти и не старше тридцати пяти лет, при этом девственницы. Впрочем, таковых он у себя не нашел, поэтому последнее требование не без сожаления снял. Особенно после того как узнал, что его избранницы в браке не состояли, эротических нежностей не познали, сентиментальных чувств не испытали. Зато нередко вступали в одноразовые быстротечные связи, причем лишь с мужчинами, находившимися в сильном алкогольном опьянении. Одну звали Алевтина Латипова. Около тридцати пяти лет, коренастая, почти безгрудая. Когда господин Гусятников мимолетно ее осматривал, недоразвитые молочные железы напомнили ему сморщенные «вчерашние пончики» из школьного буфета или сдутые майские шарики. «Вот эта красотка — что надо! Для предстоящей роли она бесспорный фаворит. Наконец, нашел-таки настоящую женщину! Есть где разгуляться воображению! Пусть мои интересы кажутся узковатыми, но для химер и восторгов разума столько простора! Фантазий — уйма! Уйма! Я же должен миром воображения компенсировать серость окружающей действительности. Она мой недобросовестный конкурент и не содержит в себе никакой правды! Что дальше, что дальше?» Темно-рыжие, явно крашенные, редковатые волосы касались ворота неказистой кофточки. Позвоночник у фаворитки был искривлен, левое плечо спускалось ниже правого. Нижняя челюсть мощнее и объемнее верхней, поэтому два ряда зубов не смыкались и обветренные, потрескавшиеся губы были полуоткрыты. В итоге дама шепелявила, надо было домысливать неразборчивые слова. Тяжелый, с двумя горбинками нос, висел словно крючок для белья. Одно веко было приспущено, другое даже во сне оставалось поднятым. Лоб выглядел не столько узким, сколько искривленным или, пожалуй, скошенным. На правой стороне головы волосы начинали расти у виска, на левой — почти от бровей. Глаза бледно-серого цвета смотрели в разные стороны. Руки Латиповой с буграми подагры не знали колец и браслетов. Завершало потрет несоответствие частей таза. Одна тянула на 50-й размер, другая, казалось, провалилась к 38-му. «Очень женственна и эротична! Эта заслуживает настоящую пылкую любовь! Какая жалость, что она еще такой не познала. Незаслуженно это! Несправедливо! Впрочем, противоречивость мира, его прелестная дисгармония отразилась в ней самым замечательным образом!»

Фамилия другой женщины была Глинкина. Гусятников принял ее ложную версию возраста (34 года), по документам зная, что еще в апреле прошлого года ей исполнилось 40. Почему Глинкина скрыла свой возраст, доподлинно не известно, впрочем, ничего удивительного в этом нет, таким образом поступает большая часть второй половины человечества. Варвара Петровна была ниже Латиповой, но крупнее. Особенно выделялся ее зад. Он походил на пару обтянутых шалью деревенских перьевых подушек, подвязанных к тонкой талии. Груди, как два миниатюрных кофейных блюдечка, чуть выступали над худыми ребрами. Соски же напоминали крупные угри на прыщавом лице несовершеннолетнего, а околососковые кружки можно было сравнить с лоскутиками наждачной бумаги. Лобная мышца, казалось, была атрофирована, поэтому лоб выглядел неподвижным, будто цементный, а уши были не просто большими — огромными. Мелькала мысль, что их искусственно приделали к голове для какой-то служебной надобности. Но что особенно удивительно было на ее лице, так это приплюснутый носик — настолько маленький, что трудно было разглядеть ноздри. Обе щеки и подбородок Варвары Петровны покрывала растительность, которую, впрочем, можно было заметить и на ее плечах и спине, а также на икрах. Варвара Петровна довольно часто улыбалась, порой неизвестно по какому поводу, выставляя редкие исковерканные зубы. «Вот это секс-бомба! О такой им надо только мечтать! И добиваться ее ласк! Раньше соблюдение целомудрия считалось христианским долгом и вообще богоугодным делом. А нынче почти всеми оно воспринимается как дурачество и даже признак пошлого упрямства», — удовлетворенно констатировал Иван Степанович.

Первой приглашенной к широкому дивану парой оказались Латипава и Сергей Андреевич Казначеев, который тоже был отобран не случайно. Господин Гусятников тщательно обдумал его кандидатуру. Ему хотелось найти в «Римушкине» амбициозную личность, какого-нибудь бывшего преподавателя, филолога или даже заштатного писателя, которыми нынче полна Россия, — готового за долларовый гонорар выполнять любые заказы. Однако у самого Казначеева имелись далеко идущие виды на «Римушкино». Он мечтал сделать карьеру. В столице у него мало что получалось, зарплата не росла, перспективы в училище были минимальные. Приходилось зарабатывать крохи заказными обличительными текстами. А тут перед ним выросла фигура олигарха Гусятникова. Он плюнул на свою работенку в Москве и переехал на Орловщину, где был представлен Ивану Степановичу как мужичок, готовый взяться за любое поручение. «Лишь бы хорошо платили, — успокаивал Сергей Андреевич свою на все согласную совесть. — В таких условиях можно легко в крепостные записаться». Вид беглого москвича никак не соответствовал его внутреннему содержанию. Это был стройный мужчина лет сорока. Светозащитные стекла очков не позволяли определить цвет его глаз, но казалось, что они были темными. Плотно сжатые узкие губы выдавали ранимость и осторожность натуры, а продольные морщины на скулах говорили об упрямстве.

Господин Гусятников в возбужденном нетерпении требовательно захлопал в ладоши, давая действующим лицам своего представления понять, что пора приступать к делу. И дело действительно пошло, причем стараниями Казначеева довольно энергично. Первый раз в своей жизни Латипова получила поцелуй не от пьяного вдрызг бродяги, а от вполне приличного с виду мужчины. Он страстно целовал ее: губы, глаза, лицо, шею, «вчерашние пончики», пупок, бедра, ноги. Это неистовство вначале встревожило ее, но, дрожа от ужаса, почти на грани обморока, она повиновалась. Казначеев ласкал ее не как пресыщенный сексом наемный партнер, а как страстный любовник, одержимый эротическими фантазиями. Иван Степанович неотступно следил за выражением лица Латиповой. Вначале оно было ошарашенным, затем заговорил инстинкт и перед ней начала медленно открываться таинственная природа плоти. «Почему он так нежен со мной? Со мной, не совсем подходящей для эротики женщиной? — проносилось у нее в голове. — Что за подвох готовит мне этот шикарный мужчина?» На смену первому смятению и растерянности приходило возбуждение. Пульс учащался. Грубо скроенное приземистое тело, увлажненные слезами страха мутные глаза, взлохмаченные волосы, вспухшие от поцелуев губы, постепенно проникались готовностью к новому чувственному миру. Если первые полчаса эротической сцены руки Латиповой были крепко прижаты к собственному животу, то потом, когда в ней стала просыпаться женщина, пальцы — вначале осторожно, с опаской, стыдливо, а затем все смелее и смелее — стали дотрагиваться до Казначеева. Еще через несколько минут она уже сжимала в руках его голову, облизывала его уши, пробиралась язычком в самые отдаленные места. «Хао, хао ! — Сноска — в переводе с китайского «Браво, браво»!) — восхищался про себя развитию сюжета Иван Степанович. — Продолжайте, продолжайте! Между вами сегодня должна зародиться пылкая страсть. Разбудите в себе дьявола эроса! Хао! Я хочу изменить ментальность этой замухрышки, еще давеча убежденной, что, кроме пьяного бомжа, ею никто и никогда не заинтересуется. И я уверен, что этот эксперимент будет успешным. Без операционного вмешательства (вряд ли какой-нибудь пластический хирург возьмется за такое гиблое дело, какую сумму ему ни предложи) я сотворю из нее убежденную в своей чарующей силе даму. Через месяц-два она сама будет выбирать лучших кавалеров. У ее ног начнут ползать популярные артисты, модные лесбиянки, писатели авангардной ориентации, олимпийские чемпионы и ведущие ток-шоу. Весь бомонд столицы! Я знаю, как это сделать, и с удовольствием посвящу время этой интриге, чтобы как следует поиздеваться над человеком. Тьфу! Ведь, кроме плевка, он ничего не заслуживает! Правда, этот плевок безумно тешит мое тщеславие. Хао! Без него я и сам себе был бы не интересен. Как это полезно — давать трепку человечеству! То есть прежде всего самому себе! Ведь я такой же, как Латипова, Казначеев, как совершенно все прочие! Может быть еще более паскудный! Еще более отвратительный! Лиши меня денег, недвижимости, бизнеса, чем я буду заниматься? В какой дыре окажусь? Чем начну зарабатывать на хлеб насущный? Сам буду действовать локтями, чтобы стать крепостным «Римушкина». Барьер-то между нами лишь денежный. Лишь цифры, лишь кучи купюр разводят нас на две стороны! Дай им пару десятков миллионов, они свое поместье выстроят, чтобы издеваться, издеваться, издеваться надо мной! Если у тебя есть деньги, ты обретаешь божественную ипостась. Если нет этих чертовых ассигнаций, твоя плоть получает земной, рабский статус. Вот она — вся житейская философия! Ведь я себя исключительным существом считаю. А если без них останусь? Или вообще без ничего? Брррр! Ой, даже думать об этом не желаю! Ничего исключительного во мне не окажется! Поэтому надо торопиться зарабатывать, приумножать капитал, чтобы тратить! Тратить! Без затрат нет творчества, а без него нет ощущения собственного могущества. А при отсутствии этого важнейшего чувства у меня нет и не может быть никакого вкуса к жизни. Незаметный человечек, может ли он возбудить во мне интерес? Конечно, нет! Брррр! Я должен более усердно прислушиваться к самому себе, и ни к чему другому. Вот обещал Казначееву пятьсот долларов за нынешний вечер. Но старательный малый превзошел все мои ожидания. Надо дать двойную ставку, даже тройную. Есть уверенность, что завтра он позабавится с «дамой сердца» более тонко. Ошарашит ее чем-то экзотическим, явит необузданные фантазии. Ведь нечистая сила денег творит с людьми невероятные вещи. Помогает свершать чудеса! У Латиповой будет пять любовников. Кроме искусства эротики и секса, они должны владеть особой лексикой. Их слог будет ласкать, как прикосновение возлюбленного. «Ты, Алевтина, подобна звезде Голливуда, львица всех мировых подиумов! Жемчужина кремлевских тусовок!» И так далее… Начну одевать ее в платья от лучших кутюрье. Она сядет за руль последнего «Порше», у нее будет своя визажистка, прислуга. Переселю ее в гостевой дом в Барвихе. Спальню уберут персидскими коврами, «изюминкой» гостиной будет интерьер от «Богезе». В прихожей установлю бронзу от «Артемано». Сам буду обращаться к ней на вы, спрашивать советов, говорить о бизнесе, о политических предпочтениях, о выборе друзей, о манере одеваться. Пусть она рекомендует, как обольстить женщину, какие вина заказать: «Барроло», «Маси», «Шато де ла Фит» или «Помероль»? Какие сыры подавать к винному столу: итальянский «Пармезано», французский «Рокфор», грузинский «Сулугуни» или швейцарский «Эмменталер»? Я привью ей разрушительную для сознания привычку, которая на некоторое время станет ее кредо, — никогда ни в чем себе не отказывать. Желать — и получать желаемое сполна. И не в результате упорного труда, приложения огромных усилий, таланта, а по волшебству: цак-цак — и все уже на столе, в гардеробе, в гараже, на банковском счете, в кровати, в кошельке! Вот она цель — воспитать барыню, богачку и капризулю, с деформированной психикой хозяйки жизни, чтобы в один прекрасный день лишить ее всех этих преференций и выбросить на улицу, напялив на нее прежние одежды, оставленные в третьей хате моего поместья. Ох, как она их забудет, как начисто вычеркнет из памяти! А тут они опять на ней. Стоит взглянуть в этот момент на нее. Какой отчаянный ужас можно будет прочесть в ее глазах! За этот ужас стоит хорошо заплатить! Чтоб самому до жути страшно стало! А потом выбросить ее! Но не на московский проспект, где сверкают бутики, а в бездорожье, в уличную слякоть Мценска или в барак «Римушкина». И тут настанет второй тур великого удовольствия: наблюдать за ее поведением. Что с ней произойдет? С каким выражением своего уродливого лица она очнется? Придет ли в себя? О чем начнет размышлять? Каким способом в самом начале своего изгнания попытается вернуться в мир, откуда выброшена? Как станет отгонять от себя пьяных бродяг, пожелавших бесплатного секса? Кого звать на помощь? Вот спектакль, который дорогого стоит. Колоссальных денег потребует! И я готов платить. Тратиться! Выкладывать капитал! Хао! Хао, Гусятников! Кто позволит себе поспорить со мной, что сознание этой кикиморы не пошатнется, не изменится? Ведь ей и в голову не придет простая мысль: непозволительно так просто принимать благодеяния, без которых можно жить. Она и на долю секунду не заподозрит, что великолепные условия жизни, вдруг открывшиеся для нее, — это неспроста. Что обязательно последует жестокая расплата и горькое разочарование. Она не поверила бы, что лежащим у ее ног поклонникам я плачу приличные гонорары! Что за платья, автомобили, украшения, деликатесы, которые она получает от любовников, я рассчитываюсь из своего кармана. Потому что, наблюдая за ней, приглядываясь к ее шикарному образу жизни, к ее искренним радостям, а потом к ее беспредельной, неотбратимой нищете, наблюдая за ее страданиями, свыкаясь с ее уродством, я, прежде всего, вижу самого себя! И делаю я все эти так называемые благие дела по одной главной причине: я получаю удовольствие от издевательства над самим собой. Таким оригинальным способом я секу себе задницу, колю себя шилом, плюю в собственную физиономию, чтобы еще и еще раз громко заявить своему разуму: ну и дерьмо ты, человек! Ну и дерьмо ты, Гусятников! Пустить бы свои фантазии на что-то замечательное, на прорыв в сознании, на возвышенный полет мысли, но нет! Нет! Природа не пожелала наградить меня потребностью в других поступках. Например, в том, чтобы обожествлять человека, покорять Вселенную! Изредка я сожалею об этом, но все силы дня грядущего по-прежнему трачу на собственные потехи. Ведь пока не существует ничего , что способно обуздать меня, изменить сознание, направить энергию в другое русло…» Тут Иван Степанович дал распоряжение своему помощнику Лапскому готовить для очередной процедуры другую отобранную пару — Глинкину и Самусева. А сам пошел во вторую хату, чтобы проверить, не ломается ли таджик Каюлов.