Кремлевское кино (Б.З. Шумяцкий, И.Г. Большаков и другие действующие лица в сталинском круговороте важнейшего из искусств) - Александр Юрьевич Сегень

о литературе с ним можно было поговорить, он тоже много читал, собрал у себя библиотеку чуть меньше, чем у Мироныча. И имелась у него одна трогательная особенность: читать помногу он сам не мог, начинала кружиться и болеть голова, и тогда он просил кого-нибудь ему почитать из Гоголя или Чехова, закрывал глаза, слушал, головная боль исчезала, на лице появлялась блаженная улыбка.

В середине лета из Германии, Франции и Америки возвращались командированные туда кинематографисты, от них веяло ненашенской, западной жизнью, они швырялись непривычными словечками, одно из которых быстро прижилось, и вскоре вместо «кинофабрика» все стали говорить «киностудия». Еще они почему-то восторгались, что там всем заведуют продюсеры, и кругом заговорили, что и нам пора создавать институт продюсеров. Но это словечко быстро позабылось.

Наконец вслед за другими участниками мирового турне вернулся и долгожданный Шумяцкий. И тоже весь в заграничном флере, важный такой, сразу видно, что наелся тамошнего опыта, как тот кот, опрокинувший крынку сметаны. Новый американский пиджачок, белоснежная рубашечка, узкий галстучек в поперечную черно-бело-лазурную полосочку.

— Вас там с Чаплином не путали? — смеясь, спросил Калинин.

— Ничуть, — без тени смущения ответил нарком кино. — В жизни-то Чарльз усики не носит, это только экранный образ. А так бреется начисто.

— А с экранным образом не путали? — продолжал потешаться всероссийский староста.

Оставшись с Борисом Захаровичем наедине, Сталин спросил:

— Привезли?

— Привез, — ответил тот заговорщически. — И даже очень привез. Только думаю, надо, чтобы вы один посмотрели. Для меня добыли американцы, но нельзя, чтоб об этом узнали немцы.

Тайный показ состоялся в два часа ночи. Новому киномеханику строго-настрого запретили рассказывать, что именно он крутил, аж под страхом немедленного расстрела. Москва спала, в Кремле бодрствовали только часовые и три человека в Зимнем саду. Механик включил аппаратуру, заиграла суровая музыка, какую бы написали, чтобы показать приближение грозы или вражеского войска. Прошло полминуты, а экран оставался непроницаемо черным.

— Опять у механика проблемы? — нетерпеливо спросил Иосиф Виссарионович.

— Нет, это такой прием, — ответил Борис Захарович.

Прошла еще целая минута, прежде чем на экране высветился пернатый хищник, держащий в лапах свастику в венке из дубовых листьев, более похожем на автомобильную покрышку. Камера спустилась, обнажая название фильма, написанное готическими буквами: «Triumph des Willens».

— Триумф воли, — перевел Шумяцкий, который часто выступал в качестве переводчика, когда Хозяин знакомился с новинками иностранного кино. Он заранее просматривал фильм с переводчиком и запоминал все, что говорили персонажи или обозначалось в титрах, особенно самое важное. — Документальные съемки дня партии в 1934 году, — продолжал он свой дубляж. — Снято по личному распоряжению вождя. Постановка Лени Рифеншталь.

— Ленин и Сталин? — не расслышав, удивился Иосиф Виссарионович. И не мудрено: Борис Захарович слегка шепелявил — «с» и «ш» у него часто звучали почти одинаково, нечто среднее, как бывает, когда сюсюкают с ребенком: «ты мой шамый шладкий».

— Лени Рифеншталь, — поправил нарком кино. — Лени — уменьшительное от Елены. Режиссерку так зовут — Хелена Рифеншталь.

— А мне послышалось: Ленин и Сталин, — захихикал Иосиф Виссарионович, не предвидя ничего хорошего от сегодняшнего просмотра.

— Пятое сентября тридцать четвертого года, через двадцать лет после начала Мировой войны, — продолжал переводить титры Шумяцкий. — Через шестнадцать лет после начала страданий немецкого народа. И через девятнадцать месяцев после начала возрождения Германии Адольф Хитлер снова вылетел в Нюрнберг, чтобы встретиться со своими верными соратниками.

На экране за стеклом фюзеляжа под самолетом поплыли красивейшие спокойные белоснежные облака. Именно таких кадров ждал Сталин от довженковского «Аэрограда». Какое название испортил этот украинский самостийник, а снял ерунду какую-то! Еще этот Гамарник, тупой придурок, не мог дать распоряжение, чтобы снимали из окон самолета, как здесь.

— Музыка, поди, Вагнера? — спросил главный зритель.

— Нет, специально написана.

— Но явно под Вагнера.

— Конечно, на Вагнере могли сэкономить, а тут на государственный бюджет своего композитора пристроили.

— Вот здесь же, один в один знакомая вагнеровская… Из «Тангейзера», — уловил Хозяин. — Хор кого-то там… Пилигримов, что ли?

— Точно, — прислушавшись, согласился Шумяцкий.

— А вы говорите: «Аделита».

— Я говорю?!

— Александров у мексиканцев слямзил, этот — у Вагнера, — ворчал Сталин, восторгаясь великолепными съемками с неба: самолет над красивым немецким городом, по улицам муравьиные отряды солдат в четких прямоугольных колоннах, слегка закамуфлированный хор из «Тангейзера» плавно перетек в мелодию нацистского марша «Хорст Вессель», и самолет приземлился на аэродроме. Толпы народа встречают прилетевшего вождя. Нет, не просто вождя — фюрера. И не просто фюрера — бога, милостиво спустившегося с вершин Олимпа. Лица восторженные, плачущие, руки взметены в небо — хотя бы кончиками пальцев прикоснуться к слетевшему с небес божеству…

А ведь этот Гитлер без году неделя как пришел к власти, и такое обожание! Еще три года назад он был никто. В Германии о нем ходили какие-то эпатажные слухи, а в СССР и знать не знали, кто такой. Видя на фотографиях, посмеивались: не представительный, с виду — бухгалтер. Усики — чаплинские. Хотя давно в моде, и у нашего Ворошилова такие же. У нас, кстати, их чаще и зовут ворошиловскими. Вон и у Шумяцкого… Но у Гитлера они особенно комичные, как будто под носом черный мохнатый помпончик. Или морской ежик. Удивительно, как этого клоуна встречают, с таким восторженным ликованием! Да, в Германии почти ликвидирована безработица, развернулось строительство, отменены многие пункты Версальского договора, вместо жалкого рейхсвера создается многочисленный вермахт… Но разве во всем заслуга одного только этого комичного человечка?

Снято так, будто вся Германия вышла его встречать. Надо полагать, тут все дело в мастерстве операторов. А музыка — сплошь перелопаченный Вагнер, вот из «Полета валькирий» тема вплетена и стыдливо упрятана под аранжировку. А вот и марш Нибелунгов… Долгий торжественный въезд Гитлера в старинный Нюрнберг, великолепно украшенный.

— А красивая у немцев новая военная форма, — заметил попутно Сталин.

— Модельер Хуго Босс разрабатывал, — проявил осведомленность Шумяцкий. — Мгновенно озолотился.

— А это что они вопят?

— Хайль Хитлер. Означает: да здравствует Хитлер.

— А почему вы говорите Хитлер, а не Гитлер?

— Так правильнее по-немецки.

— Тогда пусть и немцы меня называют не Шталин, а по-правильному!

Тем временем шли кадры ночного факельного шествия под окнами дома, в котором остановился Гитлер.

— Дыму-то напустили, как он спал потом? — усмехнулся Сталин.

Утром над всем Нюрнбергом развеваются знамена со свастикой. Сталин спросил:

— Что там, в Германии, эта свастика теперь и впрямь повсюду?

— Все ею переутыкано. Паучий символ.

— Насколько я знаю, она из Индии. Означает пожелание удачи. У нас тоже в начале века была популярна. Царица Александра всюду ее малевала, письма ею подписывала. Я видел.

— На деньгах даже