Во льдах - Василий Павлович Щепетнёв

Чижик ещё и шахматистом оказался, чемпионом. Чемпионов у нас много — Ботвинник, Таль, прочие. Теперь и он. Денег заработал миллионы. Не его заслуга, а Фишера, американца, который взвинтил призовые до небес. А Чижик, не будь дурак, воспользовался моментом. Часть отдал добром, хорошо получилось, журнал у дочки как бы сам по себе образовался. И квартира в Москве прекрасная, тоже как бы сама по себе, то есть не он, отец, ей устроил, а Чижик. И поездки за рубеж — опять Чижик, а не папина протекция.

Можно, конечно, на Чижика нажать, и выдавить оставшиеся миллионы, но… Но зачем? Вдруг с Чижиком что-то случится, что тогда? Наследницы Чижика — Ми и Фа. А опекуны — Ольга и Надежда. Если и с Надеждой что-то случится, Ольга, конечно, удочерит вторую малышку. Со всеми вытекающими. И потому Чижика в клетке запирать не след. Пусть летает то там, то сям, побеждая во славу Отечества и собирая для своего гнездышка золотые семечки. Прямо не Чижик, а какой-то хомячок.

И вот что странно — ничего для себя не просит. Не карьерный он человек. Другой бы за Трудовое Знамя все пороги бы обивать стал, благо есть куда стучаться, унижаться, юлить, умолять, а он — ноль внимания, фунт презрения. То ли утёрся, то ли и в самом деле не считает Трудовое Знамя достойной наградой? Это удобно, но это означает, что не быть Чижику орлом. Может, и к лучшему. Орлица — Ольга, а Чижик будет вроде супруга английской королевы. Её, Ольгу, ещё пантерой зовут однокурсники, тоже неплохо.

Вот такую реконструкцию Стельбова совершил я во время простенького завтрака — творог со сметаной, слойки с повидлом, двадцати пяти граммов «докторской» колбасы (нам — по пятьдесят) и стакану жиденького чая (нам — крепкий!). Так ли думает на самом деле Стельбов, иначе ли, покажет жизнь.

— О чём задумался, Чижик? — спросила Лиса. — Какая на сердце кручина?

— Задумался я о золоте, — сказал я.

— Хочешь купить килограмм-другой-третий? — после завтрака мы вышли погулять, и потому говорить могли свободно. — Превратить бумажные рубли в осязаемые ценности?

— Мелькала такая мысль, — признался я. — Но, похоже, поздно спохватился.

— Не печалься, Чижик. Ну, предположим, купишь ты на сто тысяч, или даже на двести, золотых вещиц, а дальше?

— Дальше куплю чугунок, сложу ювелирку в него, оберну в пять слоев полиэтиленом, и в безлунную ночь зарою в саду под яблоней. На чёрный день.

— Эх, Чижик, Чижик… Мы тут материал собираем для романа. Дело читали, одного маршала. Арестовали его, а при обыске нашли ювелирных изделий желтого и белого металла с различными каменьями сорок три килограмма, пистолетов иностранных моделей двенадцать, охотничьих ружей восемь, и всякого разного в изобилии.

Ну, и много помогли маршалу его бриллианты, ружья и пистолеты? Нет уж, Чижик, если власть незалюбила, не спасут ни бриллианты, ни пистолеты — разве что успеешь застрелиться. Но редко кто стрелялся, обычно на что-то надеялись, мол, произошла ужасная ошибка! А вот если власть тебя любит, то в самый чёрный день для тебя найдётся и хлебушек, и маслице на хлебушек, и даже икорка на маслице. Делай вывод.

— Так ведь тот маршал, поди, тоже считал, что власть его любит. Он и себя числил властью, не так ли? А потом — шпион соанский, шпион ируканский, да ещё колдун и растлитель. И вся, понимаешь, любовь.

— И это бывает, — согласились девочки. — Но золото здесь не поможет.

— Да я и сам думаю. А, главное, поздно. Нету золота. Появится уже вдвое дороже.

О том, что дедушка на чёрный день кое-что припас, я девочкам не говорил. Не нужно им этого знать. Во многом знании многие печали, да.

Мы сели на простенькую лавочку, что стояла у реки. Летом здесь, верно, много народа. И зимой много — лыжи, рыбаки на льду, тут, говорят, рыба отлично ловится. Но сейчас межсезонье, и только редкие любители свежего воздуха шли по дороге на станцию. В ОРС. Вчера, говорили в столовой, спиртным не торговали, по случаю траура. Может, сегодня будут, а то совсем выходные тоскливые получаются. В следующий раз нужно из города с собой везти, на все три дня. Суслов-то старенький. Зачем рисковать?

Если и будут сегодня продавать, то с одиннадцати, возражали им.

Ну, подождем немножко. А вдруг не хватит?

— Так вот и живут на селе, — вздохнула Лиса.

— Не так. Вчера, сегодня, завтра — это праздник у людей. Мечта. Ну, чуть-чуть подпорченная из-за траура, но всё равно праздник. Дома стирка, готовка, дети внимания требуют, старики, а тут — вне времени и пространства. Блаженство ничегонеделания. А если купят винца или водочки, то и совсем хорошо будет.

— Ведь напьются…

— Нет, не думаю. Верёвкина, Сучилова и Уклейкин не дадут, непременно доложат в партком, местком и куда там ещё. И тогда прощай тринадцатая, и больше никуда и никогда. Нет, пить будут потихоньку, малыми дозами. Так даже лучше, голова наутро не болит.

Станция отсюда в двух километрах. Электричка четыре раза в день, до Воронежа полтора часа езды. Потому что в обход, через Графскую, и остановок много. Но в принципе можно и электричкой, прикидывал я пути эвакуации. Багаж бросить, какой у нас багаж, и огородами, огородами…

— Пора, — сказала Пантера.

И в самом деле, пора.

Телевизора в номере, хоть и в полулюксе, не было. Чтобы не мешал отдыху.

Но был в холле. Черно-белый «Рекорд», гордость электросигнальцев. И много-много самих отдыхающих перед телевизором. Событие! Привыкли мы к событиям по телевизору, хоть про ударников в хлебопекарне, хоть про тайфун в Новом Орлеане, а уж похороны Андропова — это Событие с Большой Буквы, как пропустить.

Изображение было, впрочем, не очень. Не телевизор виноват, объясняли электросигнальцы, а просто база в низине, сигнал на антенну слабый. Ну да ладно. Не Джоконду разглядывать.

Траурная музыка, серое небо (каким же ему быть, телевизор не цветной), диктор сообщает, что весь мир скорбит с нами.

Наконец, главное.

— Траурная процессия приближается к Мавзолею, — твердым, но печальным голосом комментирует диктор. — Гроб с лафета переносится на постамент. На центральную трибуну Мавзолея поднимаются товарищи Суслов Михаил Андреевич, Гришин Виктор Васильевич, Косыгин Алексей Николаевич, Романов Григорий Васильевич, Стельбов Андрей Николаевич, Черненко Константин Устинович, а также товарищи Алиев, Воротников, Громыко, Кунаев, Соломенцев…

Ясно.

Стельбов входит в Большую Шестёрку. Политики не шахматисты, рейтинг у них неявный, но именно по порядку, в котором перечисляются официальные лица, становится понятным, кто есть кто на сегодня. И если Косыгина и Гришина называют, вероятно, по традиции, из уважения к должности, то Романов