Держава и топор. Царская власть, политический сыск и русское общество в XVIII веке - Евгений Анисимов

В 1764 году Екатерина предписала передать В. Я. Мировича в руки сенаторов, которым надлежало рассмотреть его дело, «купно с Синодом, призвав первых трех класов персон с президентами всех коллегий». «Производитель всего следствия» генерал-поручик Веймарн представил свой доклад – экстракт, из которого изъяты многие важные факты из подлинных материалов следствия. Суд над Мировичем примечателен тем, что впервые после дела царевича Алексея преступник лично предстал перед судьями и отвечал на их вопросы. Другая особенность суда 1764 года заключалась в том, что суду по политическим преступлениям впервые не подкладывали на стол подготовленный в сыскном ведомстве приговор. Для его написания трое судей образовали комиссию, которая и представила вскоре проект приговора.

Принципы суда над Мировичем были реализованы во время суда над Емельяном Пугачевым в 1774 году. В «Полное собрание» (называлось также «комиссией») вошли сенаторы, члены Синода, «первых 3-х классов особ и президентов коллегий, находящиеся в… Москве». Этому «собранию» предстояло в Тайной экспедиции заслушать фрагменты экстракта с пояснениями следователей, после чего судьи задали Пугачеву шесть заранее составленных вопросов, чтобы убедиться в подлинности его показаний. Депутация из четырех человек посетила в тюрьме сообщников Пугачева, которые также подвердили его показания. На этом судебное расследование крупнейшего в истории России XVIII века мятежа, приведшего к гибели десятков тысяч людей, закончилось. «По выводе злодея» из зала заседания Вяземский предложил собранию не только подготовленные выписки из законов, но и «сочиненной… Потемкиным краткий экстракт о винах злодея Пугачева и его сообщников, дабы, прослушав оные, к постановлению сентенции… решиться можно было». При составлении сентенции на суде разгорелась дискуссия о мере наказания преступников. Императрица рекомендовала Вяземскому ограничиться казнью трех или четырех человек, однако судебная коллегия приговорила к смерти шестерых, причем Пугачева и Перфильева – к четвертованию. Екатерине пришлось одобрить «Решительную сентенцию» без изменений.

Дело А. Н. Радищева 1790 года уникально в истории политического сыска XVIII века тем, что для его рассмотрения впервые использовался публично-правовой институт состязательного суда. По желанию Екатерины «преступление» Радищева следовало «рассмотреть и судить узаконенным порядком в Палате уголовного суда Санкт-Петербургской губернии, где, заключа приговор, взнесть оный в Сенат наш». 15 июля Брюс направил в Палату уголовного суда особое «Предложение», что следует книгу «прочесть, не впуская во время чтения в присутствие канцелярских служителей, и по прочтении помянутого Радищева о подлежащем спросить». 16 июля Шешковский срочно направил Брюсу копию составленного ночью Радищевым чистосердечного раскаяния, которое, как пишет Шешковский, «иного не содержит, как он описал гнусность своего сочинения и кое он сам мерзит (презирает. – Е. А.)». Тем самым Шешковский давал Брюсу знать, что преступник уже вполне подготовлен к процессу и сможет на нем подтвердить все, что от него потребуется. Однако материалы Тайной экспедиции о Радищеве не фигурировали в судебном процессе.

Суд по делу Радищева велся с нарушением принятого процессудального права, в частности судьи не вызывали свидетелей. Но все эти странности легко объяснимы, так как, помимо дела в суде, сохранилось дело Радищева, которое велось в Тайной экспедиции, а также переписка по этому поводу высших должностных лиц империи. Суть в том, что судебное расследование, в сущности, им было ненужным – еще до начала суда большинство важных эпизодов дела выяснил политический сыск. Суд старательно обходил именно те эпизоды, которые были полностью расследованы в ведомстве Шешковского и которые вполне уличали Радищева в распространении книги. Думаю, что какие-то указания о том, что спрашивать, а о чем молчать, судьи получили заранее. Если бы мы не знали материалов политического сыска, то у нас вызвал бы много вопросов и сам приговор, отличавшийся недоговоренностью и юридической неточностью состава преступления Радищева, которого судили за распространение анонимной книги. Неоднократно исправленный приговор был утвержден Сенатом, потом Советом при высочайшем дворе. Радищев был приговорен к смертной казни, замененной императрицей ссылкой «в Сибирь в Илимский острог на десятилетнее безысходное пребывание».

Теперь рассмотрим правовой аспект вынесения приговора политическому преступнику. Во-первых, для права того времени характерно применение нескольких наказаний за одно преступление: позорящих (шельмование, клеймение), калечащих (вырывание ноздрей, отсечение членов), болевых (кнут, батоги), а также разные виды лишения свободы, ссылки и конфискации имущества. Закон допускал и такую комбинацию: шельмовав (опозорив) преступника, запятнав его клеймом (или вырвав ноздри), палач, наконец, отрубал ему голову.

Во-вторых, примечательна нечеткость в определении тяжести вины конкретного преступника и соответствующего ей наказания. Законодатель полностью полагался на судью, который выносил приговор «по силе дела», то есть с учетом совокупности всех обстоятельств дела, и ему разрешалось «учинить по рассмотрению своему правому». Несомненно, на приговоры в политических процессах весьма сильно влияли нормы общеуголовного процессуального права. Однако политический процесс, как уже не раз отмечалось выше, не столько следовал принятым юридическим нормам, сколько подчинялся воле самодержца. Соответственно этому сам государь, а чаще – выполнявший судебно-сыскное поручение чиновник мог без всяких ссылок на законы составить приговор и решить судьбу политического преступника: «По Уложенью… надлежало было ему учинить смертную казнь, отсечь голову, а по мнению генерала-майора Ушакова смертной казни ему, Корноухову, не чинить… а вместо смертной казни быть ему тамо [в земляной тюрьме] неисходно». Так, мнение генерала, которое ничем не обосновывалось, становилось приговором и отменяло норму Уложения.

Без всякой ссылки на законы государь мог вынести приговор, а потом его отменить и вынести новый. 23 января 1724 года Петр «изволил читать экстракты по новгороцкому делу, по вологоцкому и указал… те дела решать по Уложенью». И в тот же день без всякого объяснения изменил приговор: «Его величество, будучи там же, указал по имянному своему указу бывшаго фискала Санина, хотя приговором и определено отсечь ему голову и оное утверждено собственною его величества рукою тако: „Учинить по сему“, однако же ево, Санина, колесовать». Когда дело дошло до казни, то царь на Троицкой площади вдруг распорядился отменить четвертование Санина и отослал его снова в крепость.

Из дел сыска мы часто узнаем только то, что многие преступники наказаны «за их вины», «за важные вины», «за некоторые важные вины», «за его немаловажные вины». И это все, что мы знаем из приговоров об их преступлении. И все же «глухота» многих приговоров не снимает научной проблемы классификации тогдашних государственных преступлений и поиска соответствия им в шкале распространенных тогда наказаний. Речь идет о том, чтобы попытаться понять: почему за одни «непристойные слова» людей отпускают из сыска с выговором и предупреждением, а за другие подвергают пыткам и мучительной казни? Чем определяется «цена» этих слов и соответствующие им наказания?

Политический сыск выработал следующую практику. Просто бранное, «продерзостное» слово, не имевшее «важности», да еще сказанное «с пьяну», «с проста», обычно наказывали битьем кнута, но чаще – сечением батогами или плетью. Если же «непристойные слова» относили ко второй группе, если в них усматривалась «злодейственность», «важность», умысел, особая злоба, да еще с элементом угрозы в адрес государя, то тяжесть наказания возрастала: кнут, ссылка на каторгу в Сибирь с отсечением языка и даже смертная казнь. Однако все критерии в оценке «непристойных слов» сразу же смещаются, если речь идет о делах крупных, в которых замешаны видные люди, или даже о делах рядовых, но по каким-то причинам признанных «важными», привлекших особое внимание самодержца. На вынесение приговора по всем этим делам влияли уже не принятые ранее нормы судебной рутины, а скрытые политические силы, воля самодержца.