Маджонг - Алексей Никитин

Черт бы драл тебя, родная таможня! Когда же ты наешься?! Когда перестанешь кивать на портрет президента страны за спиной: «Нам тоже надо делиться», — смахивая небрежным движением в выдвижной ящик стола очередную пачку банкнот с портретом президента другой страны? Когда уже наполнишь свои защечные мешки питательным и сытным кормом, когда набьешь бесконечные гаражи белыми «лексусами», а несчетные особняки — столиками из карельской березы в вечно живом стиле рококо? Когда по запросу «таможня берет добро» неутомимый Гугл перестанет выдавать любопытному читателю ссылки на сотни тысяч интернет-записей всего за две десятых доли секунды? Когда перестанешь невидимыми синими чернилами на ладони составлять секретные «стоп-листы», а потом невидимыми красными вычеркивать расплатившихся? Когда уже заполнятся твои бездонные счета в оффшорных банках, и, вздохнув обессиленно, но довольно, ты скажешь: «Хватит»?

Молчит таможня. Берет добро. Нетерпеливо барабанит пальцами по столу: «Не задерживайте. Следующий». Даже на допросах в прокуратуре молчит. И только в самые непростые моменты, когда выбора нет и уже не отмолчишься, она тихо шелестит купюрами. Другого ответа она не знает и не понимает другого языка. А вместе с ней не понимает другого языка и весь чиновный мир. Слышите шелест над страной? Это таможня говорит с прокуратурой и милицией; перешептываются суды первой инстанции с городскими администрациями, а те уже шелестят с апелляционными судами и отдельно с администрациями областными, чтобы те слегка пошелестели в столице. И в столице шелестят! Да еще как!

Порыв свежего ветра с Днепра может сорвать шляпу с неосторожного прохожего в Мариинском парке, может выхватить шарик у ребенка и унести его в ясно-голубое киевское небо. Не плачь, детка. Не плачь. Привыкай. Совсем рядом ревут другие ветры, другие ураганы. И не сравниться ветру с Днепра с иссушающими страну самумами, поднятыми шелестом на улицах Грушевского и Банковой. Целые заводы, аккуратно обанкротив предварительно, уносят в безналоговые зоны эти ураганы; в никуда исчезают леса первой категории и миллионы гектаров плодородной украинской земли; срезают и застраивают в Киеве историческую Щекавицу, из последних сил держатся София и Лавра. Долго ли продержатся?.. Ну а если до них уже дошло, то что же говорить о нас, разъединенных и слабых, радостно грызущихся из-за выдуманных, из пальца высосанных пустяков?

Рудокопова выключила телефон, минуту постояла у окна, потом сделала круг по комнате, аккуратно расставляя стулья, взяла со стола стакан и, мгновение помедлив, с силой разбила его о стену. Взяла второй и разбила его вслед за первым. Секретарша, заглянув на шум, увидела Рудокопову, аккуратно подметающую осколки.

— Марина, будь добра, принеси какой-нибудь мешок для мусора.

— Хорошо, — испуганно кивнула секретарша Марина и быстро закрыла дверь, подумав, что лучше бы Рудокопова на нее наорала. Она толком не поняла, в чем дело, но одно было ясно: сейчас совсем не подходящий момент для разговора с Рудокоповой. Все дела надо срочно переносить на завтра.

Именно в этот неподходящий момент Малевич нажал кнопку звонка у входа в офис. Они с Регаме не привыкли опаздывать, раз назначено на четыре, значит, ровно за пять минут до назначенного времени надо быть на месте.

В суете этого изматывающего дня Рудокопова конечно же забыла, что еще утром договорилась с Малевичем о встрече. Сперва она хотела было извиниться перед букинистами и перенести разговор на другой день, но потом решила, что, поболтав на темы легкие и отвлеченные, скорее сможет расслабиться и собраться для разговора с таможенниками.

Регаме сразу почувствовал в атмосфере офиса какую-то взвинченность, нервозную, почти истеричную напряженность. Но Рудокопова была любезна, улыбалась, спрашивала Малевича о здоровье, а секретарша несла уже кофе с вредным для здоровья, но невозможно вкусным печеньем, и Регаме решил, что даже если гроза пронеслась совсем недавно, то их с Виталиком это может не касаться вовсе. Мало ли у людей поводов хорошо понервничать в этой жизни?..

Между тем Малевич привычно налаживал понтонные переправы для предстоящего разговора. Уже были сказаны все нужные слова о Регаме, о том, что без него многие известные и достойные люди в этом городе прозябали бы без толковых библиотек в унынии и печали. Да что там библиотеки, даже наша литература не сверкала бы несколькими заоблачными поэтическими вершинами, когда бы не его подвижническая деятельность в тени великого мастера. И вообще, Регаме — это эпоха, и он знал всех, и все его знали.

Малевич аккуратно и со знанием дела подводил разговор к сольному выступлению Регаме. Они не договаривались заранее, как поведут разговор, потому что и без того много лет отлично понимали друг друга. Рудокопова уже начинала припоминать, что мама, кажется, ей что-то говорила когда-то. Еще бы не говорила.

— А знаете, Елена, — наконец вступил в разговор и Регаме, — я вот сейчас вспомнил, как мы познакомились с Нютой Александровой. Это было на первом курсе, кажется. На первом, в крайнем случае, на втором. Мы сдавали историю партии. Читал ее у нас доцент Лось. Неприятный был дядька, до сих пор помню, но не в том дело — приятных среди них и быть не могло. А в том, что я эту странную науку вовсе не учил. На лекции к нему не ходил и не читал ничего. Не по принципиальным каким-то соображениям, а просто не до всей этой ерунды мне было. Другие дела, другие интересы. А тут экзамен. Стою я перед дверью, за дверью — Лось, и думаю: что-то надо делать. Такая своевременная мысль меня посетила в тот момент. А в карманах даже шпаргалок нет. Тогда я взял учебник, выдохнул основательно так, заложил его между брюками и животом — фигура позволяла — и застегнул пиджак. Так и пошел сдавать. На дворе стоял уже давно не тридцать восьмой и даже не пятьдесят третий год. И учебник этот был — вовсе не «Краткий курс истории ВКП(б)» товарища Сталина. Это был увесистый кирпич под редакцией группы авторов. «Кирпичом» мы его, кстати, и называли. И предположить, что такой том страниц в пятьсот можно пронести вот так, на теле, без специальных секретных чехлов и карманов, просто застегнув пиджак, способен был не каждый доцент. Фантазии не хватало.

Дальше ничего не помню. Темное пятно. О чем он меня спрашивал, что я отвечал, пользовался я книжкой или нет?.. Все покрыто мраком. Помню, что, прощаясь, он пожал мне руку, сказал, что мыслю я как настоящий молодой марксист, проводил до двери, вручил зачетку с пятеркой и снова долго жал руку. Я из аудитории вышел, а «кирпич» остался там. Но я как-то забыл о нем совершенно и вспомнил только вечером. Однако и тогда не слишком обеспокоился, хотя книга была библиотечная. Даже если эта пропадет, то другую такую достать можно было запросто.

А на следующий день выяснилось неприятное. Оказалось, что Лось вечером, после экзамена, проверяя столы, — вот что он хотел в них найти? — выгреб не только шпаргалки, обычные в таких случаях, но и мой «кирпич». И возмутился страшно. Не понимаю, что ему было не так? Я же не «Плейбой» принес на экзамен. Обычный учебник. Но Лося это почему-то просто взбесило. Схватил он его и помчался в библиотеку. А в библиотеке на полставки работала Нюта Александрова. Мы с ней, кстати, тогда и знакомы-то не были, только после этого случая познакомились. К ней и заявился Лось с моим «кирпичом». «Немедленно, — говорит, — дайте мне формуляр студента, которому выдали эту книгу».