Смытые волной - Ольга Приходченко

– Ой, Озеров! – Я дернула Михаила за рукав. – А за его спиной Тарасов?

– Молодец, угадала, Анатолий Владимирович.

Улыбка идиотки оторвала мою нижнюю челюсть от верхней и так и застряла.

– Детка, ты рот закрой, людей не пугай.

Я, по всей вероятности, на обоих так уставилась, что они (или мне почудилось) удостоили меня своим вниманием, помахав рукой, будто давней знакомой. Тарасов что-то в свой блокнотик быстро записывал и, обернувшись, бурно что-то обсуждал с Озеровым.

– Все, хватит, насмотрелась, возвращаемся к себе, – потянул меня Михаил.

Мы вернулись на свои места; какой-то юноша раздавал напечатанные листы. Наверное, с важной информацией, потому что, просмотрев, Михаил попросил меня подержать их, не потерять, а сам спустился вниз и вдоль стеклянного борта ушел в сторону скамейки хоккеистов. Я только видела, как он разговаривает то с одним, то с другим и что-то, как Тарасов, записывает в свой блокнот. Про свое обещание сводить меня в пресс-центр он, естественно, забыл, и весь следующий перерыв я просидела одна, наблюдая за публикой, уминающей в основном мороженое. Сойти с места побоялась: вдруг меня больше сюда не пропустят. Сработал инстинкт провинциалки. Что удивляться? Так оно и есть. В сравнении с модницами, которые мелькали в променаде мимо трибун, я выглядела стареющей куклой с распущенными волосами, демонстрирующей ножки в своей укороченной до предела юбке.

Так и сижу одна, как истукан, в пустой ложе, все теснее сдвигая коленки (да, с длиной юбки я явно переборщила), и пытаюсь сама себе ответить на вопрос: почему Михаил меня все время предупреждает ни с кем не разговаривать? Не забыл ли он вообще о моем существовании? Я начинаю сильно нервничать, и вот уже мне кажется, что в толпе зрителей, разгуливающих внизу по периметру ледовой площадки, ни одного стоящего кадра, а тетки вообще все страшные, никакой фигуры, квадраты неотесанные. Я-то думала в Москве сплошь красивые женщины, как-никак столица. А здесь… елки-палки, деревня беспросветная. Да Одесса сто очков даст этой Москве. Как там у Высоцкого: «От этих шапочек для зим, тошнит уж, Зин». Зла не хватает. Я здесь явно чуждый элемент. Скорее бы уже завтра наступило, и мотануть обратно в свое родное болото.

Интересно, Сашка приперся? И что Алка ему врала, куда я со своим больным горлом исчезла? А мой новый кавалер, похоже, потерял ко мне всякий интерес после сегодняшней ночи. А на что он рассчитывал? Пришел, увидел, победил! Кишка тонка! Неужели придется еще и эту ночь отмучиться?

Дорогой жених Михаил Григорьевич и последний период где-то прошастал и заявился лишь под конец его. Я уже потеряла всякий интерес к игре и на поле почти не смотрела. Вновь почувствовала голод, хорошо, что в сумке лежало несколько плиток шоколада, автоматически одну за другой я пару съела.

– Не злись, Ольга, у меня и в праздник работа. Постараюсь загладить свою вину. Уверен, ты меня простишь.

Мы покидали дворец одними из последних, обе команды давно уже уехали, разошлись и болельщики, провожавшие их. У нас то же самое, когда играют «Черноморец» со СКА. Оставшиеся шоколадки Миша раздал своим гардеробщицам и контролершам и еще угостил припасенными пирожными, аккуратно уложенными в коробку. На улице уже начало темнеть и стало заметно прохладнее.

– Поднимемся домой, отметимся, и я приглашаю тебя на ужин, – закрывая машину, припаркованную прямо у входа в подъезд, сказал Михаил.

Все окна квартиры были освещены, значит, мама дома. Хоть в этом повезло.

– А где мы поужинаем, хорошо бы поближе к дому, а то что-то холодновато на улице, – я съежилась от сильного ветра, продувавшего насквозь переулок. Казалось, он и меня продул всю.

– Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать. Есть тут рядом одно местечко.

Мишина мама, конечно, обиделась, она ждала нас целый день, приготовила много разной вкуснятины, но, в конце концов, смирилась.

– С собой увезешь, – уже без обид сказала она.

Мы вышли на Калининский проспект, здесь вообще был шквальный ветер, он буквально сбивал с ног.

– Миша, куда мы идем?

– Через пять минут узнаешь. Ладно – в Домжур.

Я не очень поняла, что это за штука такая – Домжур. Для меня что он, что еще какой дом, особенного значения не имел. Я откровенно хотела жрать и была согласна на обыкновенную пельменную. Лучше, конечно, завалиться в какой-нибудь ресторан, но, может, у Миши денег на него нет. Но у меня-то есть, хватит, ни копейки пока в Москве не потратила, но неудобно, не хочется человека обидеть, какой-никакой мужчина, кавалер.

Через пять минут, как и предупредил Михаил, мы оказались у входа в Центральный дом журналиста, как я прочитала на табличке. Через плотно закрытую дверь доносился гул, слышимый даже на бульваре.

– Народ гуляет, – улыбнулся Михаил, – и мы с тобой сейчас загуляем, надолго запомнишь.

У скрывающегося за ажурной чугунной решеткой особняка крутилась толпа жаждущих попасть вовнутрь. Михаил с трудом пробивался сквозь нее, я волочилась сзади, и он буквально вырывал меня за руку из ее объятий. У самой двери мой кавалер достал какую-то темно-коричневую книжицу и с деловым видом показал через стекло высокому пожилому мужчине, по всей видимости, дежурному. Тот пропустил нас, но на всякий случай еще раз заглянул в книжицу.

– Что за ксиву ты предъявил? – спросила я, вспомнив, что именно так работающие у нас бывшие уголовники, отбывшие срок, называют любой документ.

– Членский билет Союза журналистов.

– Слушай, Миша, там мне в спину умоляли позвать какого-то Дранникова. Ты его знаешь?

– Валеру? Знаю. Золотое перо у человека, от бога журналист.

В холле, прямо по курсу, был гардероб. Мы быстро скинули плащи и оказались в просторном фойе; все стены были увешаны концертными и киноафишами, поздравлениями каким-то лауреатам, почти сплошь известные фамилии. Справа в небольшом зале стояли напольные, в половину человеческого роста, шахматы, вырезанные из дерева. Миша мне на ухо прошептал, что летом их выставляют на улицу.

– Ты сама-то играешь в шахматы? – неожиданным вопросом он застал меня врасплох.

– Когда-то немного играла, последний раз, кажется, в классе девятом. Предпочитаю для гимнастики ума кроссворды. Два «Огонька» дома выписываем – один себе, другой – сестре. Раньше, когда один выписывали, это было самым большим моим наказанием, дело у нас чуть ли не до драки доходило.

Я рассказала, как хитрила моя Алка, специально отпуская меня гулять во двор. Вроде бы заботилась, чтобы я отдохнула, подышала свежим воздухом, а на самом деле, пока я там прохлождалась с подружками, она его, проклятого, полностью разгадывала, вписывая слова тоненько заточенным карандашиком 2М. Как заполнит, все вытрет ластиком и мне подсунет, когда вернусь: давай-ка, мол, ты теперь, посмотрим, как у тебя мозги варят. Признаюсь, здорово мучилась, знаний не хватало, но и краснеть, конечно, не хотелось, и я все же сообразила, как ее обдурить. Закрывшись в туалете, внимательно изучала продавленный карандашом след. Потом подставляла страницу к светильнику на стене, слова четко высвечивались, и я аккуратно заполняла заветные клеточки, удостаиваясь (случалось и такое, правда, не часто) поощрений от сестры.