Сказки Старого Вильнюса III - Макс Фрай

— Да, — эхом откликнулся Даниэль, — так и есть.

— Я бы тоже никому не сказал, — вставил мальчишка Эрик. И, подумав, добавил: — Кроме вас.

— Значит, мы хорошие. И не зря живем на свете, — улыбнулась Габия. — Я бы тоже позвонила кому-нибудь из вас. Но мы почему-то до сих пор не обменялись телефонами. И я осталась наедине с этим дурацким чисто вымытым зеркалом. Пришлось сказать себе, что я просто сплю. Вранье, зато с ним гораздо спокойнее. И сразу не страшно, а весело. Обычно когда во сне понимаешь, что это сон, начинается самое интересное. Можно самой решать, что будет дальше. И командовать всем происходящим. Оно не всегда слушается, но все-таки чаще получается, чем нет… Короче говоря, я решила, что теперь в моем чистом зеркале появится Катька.

— Кто?

— Катька. Когда я была совсем маленькая, придумала себе старшую сестру Катьку. Странное имя для любимой сестры, согласна. Но как раз с имени все и началось! У нас во дворе жила девочка Катя, гораздо старше меня; когда я в школу пошла, она уже была в выпускном классе. Поэтому мы никогда не дружили, я ее только в лицо знала, а она меня вообще вряд ли замечала. Но это совершенно неважно. Дело вообще не в ней. Просто, сколько себя помню, во дворе вечно кричали: «Катька! Катька!» Друзья звали ее играть, бабушка — обедать, а вечером родители — домой. Всех, конечно, время от времени звали. Но у Катьки было очень много друзей, а кроме мамы с папой еще бабушка, дед и, кажется, тетка или две — в общем, большая семья, и все жили в нашем дворе, поэтому ее имя звучало гораздо чаще других. Летом, когда все окна нараспашку, целый день, с утра до вечера на разные голоса: «Катька! Катька!» Под эти крики я просыпалась и засыпала, а если Катьку подолгу никто не звал, мне становилось тревожно, как будто в мире сломалась какая-то тайная, маленькая, но очень важная пружина. До сих пор, кстати, каждый год заново удивляюсь: надо же, лето на дворе, окна распахнуты, а Катьку никто не зовет — почему?.. Но ладно, мало ли, что сейчас. А в детстве меня зачаровало само звучание слова: «Каааатька». Детям часто нравятся разные странные вещи. Ребенок может отчаянно, до слез влюбиться в пустой флакон из-под духов, часами разглядывать узоры на старом ковре, тащить в постель отцовскую коробку с гвоздями или сломанный телефонный аппарат, днями напролет долбить одну и ту же клавишу пианино, обниматься с телевизором, потому что внезапно понравилось лицо диктора новостей. Да все что угодно может приворожить ребенка, это непредсказуемо. И моей первой любовью стало слово «Катька». Со временем я узнала от взрослых, что это просто имя девочки, причем грубая форма, нехорошо так говорить, правильно «Катя», «Катерина». Но мне было все равно, грубо это звучит или нет. Мне нравилось. Я, конечно, захотела, чтобы меня тоже звали Катькой. А родители не соглашались. Дескать, ты — Габия, и точка. Я плакала и просила, это не помогало. Чарующее имя по-прежнему ежедневно звучало во дворе, маня и дразня. И как-то незаметно я пришла к идее, что Катька — это на самом деле моя сестра. Старшая сестра, о которой я мечтала, сколько себя помнила. Очень похожая на меня, только лучше, высокая, загорелая, с голубыми глазами и синими волосами. Правильно смеетесь, синие волосы — это тоже моя детская мечта. Чуть ли не единственная, которую удалось осуществить. Уже четвертый год крашусь, и не надоедает. Как будто так и надо, вернее, как будто только так и можно. А у моей выдуманной Катьки синие волосы были свои, от рождения. Ну, она у меня, как несложно догадаться, вообще была идеал и совершенство. Во всем. Бегала быстрее всех во дворе, не боялась залезать на самые высокие деревья и сидеть на крыше, на самом краю, болтая ногами, могла побить любого хулигана, знала все на свете, говорила на ста языках — в отличие от меня, не заикаясь. И даже умела читать! И читала мне сказки каждую ночь перед сном, вместо мамы, которая так быстро уставала, что я перестала ее просить. И говорила: «Ты моя любимая младшая сестренка». Говорила: «Спи спокойно, я тебя от всего защищу». Я ей верила. Даже когда совсем выросла, всякий раз, попав в опасную или просто неприятную ситуацию, думала: «Катька, ты же обещала меня защищать», — и все как-то благополучно улаживалось, беда проходила стороной, недоразумения разъяснялись, а врагам внезапно становилось не до меня. Мне всегда удивительно везло — это я только теперь, задним числом, понимаю. Спасибо Катьке.

— И ты решила, что в зеркале должно появиться ее лицо? — обрадовался Файх. — Ловко!

— Ну да. Я всегда вспоминаю Катьку, если мне страшно или просто одиноко. И тогда тоже вспомнила. И решила: раз так, пусть она будет в зеркале вместо меня. Свято место пусто не бывает, а лучше Катьки заместителя не придумаешь.

— И у тебя все получилось, — не спросил, а констатировал немец.

— Ну да, как видишь. И оказалось, что, если Катька — мое отражение, значит, я сама теперь и есть Катька. Поэтому у меня голубые глаза. И я больше не заикаюсь, даже когда говорю по-литовски и по-английски. И вроде бы не боюсь высоты. Еще не успела проверить, но планирую в ближайшее время. И я снова отражаюсь в зеркалах! Это только кажется пустяком, а на самом деле довольно важно, если собираешься и дальше жить среди людей.

— По-моему, ты вернулась с отличной добычей, — подмигнул ей Файх.

— По-моему, тоже, — согласилась Габия. — Знать бы еще, откуда я вернулась.

— Из моей книжки, откуда еще. Из «Книги перемены мест слагаемых», которую я сейчас пишу с вашей помощью. Похоже, нам всем повезло друг с другом. Вы — безупречные персонажи, как на подбор, сам ни за что таких не выдумал бы. А я, как внезапно выяснилось, добрый сказочник. Быть моим персонажем легко и приятно. Честно говоря, прежде я не был в этом уверен. Но теперь вполне спокоен на свой счет.

Анджей ухмыльнулся про себя: «Ты-то, может, спокоен, а нам каково?» Но говорить, конечно, не стал.

Шел домой под раскаты далекого грома, двумя руками придерживал сердце, рвавшееся из-за ребер наружу, на запад, туда, где наливались свинцовой тьмой тяжкие тучи, навстречу грозе, навстречу грядущему дождю, навстречу какой-то иной жизни, единственной, настоящей, которой не было никогда. Кроме которой ничего не было.

Остановился, когда понял, что сейчас, чего доброго, упадет на блестящий от еще не пролившегося дождя тротуар, лицом вниз, как перебравший пьянчуга, потому что и правда пьян — то ли от сладкого «беличьего» кофе, то ли от слишком большого глотка первого осеннего ветра, прилетевшего из будущего, которого, как мы недавно окончательно и бесповоротно решили, нет.

Прислонился спиной к толстому древесному стволу. Думал, пытаясь хоть как-то собраться: «Я — человек, позади меня дерево каштан, сверху небо, под ногами земля, скоро пойдет дождь», — и сам себе не верил. Ничему нельзя верить при свете далеких звезд, когда они синие-синие — все как одна. Стоял, безуспешно пытался вдохнуть полной грудью густой, влажный августовский воздух, чувствовал себя рыбой, насильственно вытащенной из воды, знать бы еще, что это был за водоем и как туда вернуться. Подумал: «Наверное, в таких случаях добрые католики молятся, а я не умею. Но все равно можно попробовать как-то поговорить». И действительно сказал вслух, едва ворочая непослушным, заплетающимся языком: