Каторжная воля - Михаил Щукин

Неизвестный господин между тем осторожно поглаживал пальцами шапку, лежавшую на столе, перебирал ворсинки и говорил. Негромко, неторопливо, но так основательно и весомо, будто гвозди заколачивал в столешницу – с одного удара и по самую шляпку.

– На содержании она у меня состоит. Я из публичного дома ее вытащил. Деньги немалые заплатил и теперь плачу – за квартирку, за питанье, на пуговки-ленточки тоже даю. Уйму средств на нее ухнул. А она, коза, видишь ли, к портному скакнула. Непорядок это, портной, непорядок. Если честно сказать – свинство. Но я человек отходчивый, посердился и остыл. Видел твое изделие из серебра, очень мне понравилось. Красиво, тонкая работа, даже в руки взять боязно. Одним словом – вещь! Так вот, слушай мое решенье: если хочешь Нинкой владеть, отработай мне все средства, какие я на нее потратил. Ты ей тоже на сердце лег, как карта козырная, сама призналась. А отрабатывать будешь серебряными побрякушками. Металл я тебе сам доставлю, сколько потребуется, столько и доставлю, только утаивать не вздумай, я этого не люблю. Будешь трудиться без изъяна, тогда и Нинку получишь.

Неизвестный господин так и не спросил: согласен Гордей на его условия или не согласен, видимо, убежден был, что никуда портной не денется и обязательно согласится. Так оно и произошло. Больше года работал Гордей не покладая рук на Дениса Афанасьевича Любимцева, делопроизводителя Ново-Николаевской городской управы, который, появляясь раз в полмесяца, привозил ему серебро и забирал готовые изделия. И всякий раз привозил с собой Нину, оставлял ее на ночь, а утром присылал извозчика, и тот ругался, если она запаздывала. Сколько слез было пролито в эти ночи, сколько горячих речей и признаний прозвучало, сколько радужных планов на будущее сочинили – теперь и не вспомнить, но все перечеркнулось одним махом. Ночью, без стука и грюка, умудрившись беззвучно открыть дверь в дом, неизвестные люди сдернули Гордея с кровати, прошлись для острастки кулаками по ребрам и велели собираться – с барахлом и с инструментом. Пригрозили, что, если голос подаст, кляп в рот забьют. Больше ничего не говорили, не объясняли, только поторапливали и подгоняли тычками. Гордей не успел и опомниться, как оказался на дне телеги, накрытый толстой попоной. Шлепнули вожжи по конским бокам, заскрипели колеса, и потянулась дальняя дорога – в полную неизвестность…

…Завешанные тряпками и беспросветно-темные окна начинали синеть, в узкие щели просачивался бледный, едва различимый свет и зримей выступал из темноты верстак, заставленный инструментом.

– Не думал и не гадал, что на каторге окажусь. – Заканчивая свой долгий рассказ, Гордей кивнул на верстак. – Не прикованный, а не убежишь. Бежать-то некуда.

– Так уж и некуда, – усомнился Фадей Фадеевич, – мы же сюда добрались. Неужели отсюда нельзя выбраться?

– Попробовал один раз, неделю здесь на полу валялся, думал, что не встану и не оклемаюсь.

– А когда тебя Емельян остановил, куда бежать собирался?

– Женщина там с ребенком, хотел предупредить ее, что люди из губернии приехали, подсказать желал, может, вырвется в деревню, явится перед вами и вы с собой заберете. А получилось… Сам знаешь, что получилось…

– Подожди, какая женщина с ребенком, рассказывай подробней.

– Ну, служивый, приморил ты меня. Дай передохну. Много надо времени, чтобы про это веселое местечко рассказывать. Погоди маленько, все узнаешь, доподлинно. Дай еще попить и уходи отсюда, пока не рассвело и не увидели, а ночью придешь. Вот тогда и доскажу.

Фадей Фадеевич спорить не стал. Зачерпнул полный ковшик воды, подал его Гордею и вышел из избы. Неслышно скользнул в синеющие потемки и исчез, как растворился.

5

Узкий и низкий вход, вырубленный недавно, еще хранил на своих стенах глубинный холод, а в иных местах даже скупо поблескивала изморозь. Дальше, за входом, чуть обозначенная в темноте, мутно виднелась ниша с выгнутым каменным сводом, с которого редко, отдаваясь в пространстве гулким звуком, падали водяные капли. В промежутках между этими звуками неясно слышался едва различимый шум, будто где-то неподалеку текла вода.

Сыро, зябко, страшновато…

Емельян замедлился на входе, передернул плечами, накрытыми лишь тонкой летней рубахой, и, не оборачиваясь, протянул руку:

– Огня подай!

За спиной у него чиркнула спичка, обозначился махонький огонек, и вот уже затрещала, исходя черным дымом, береста, намотанная на палке, вздрагивающее пламя раздвинуло темноту – и увиделось, что ниша, расширяясь, уходит вниз. Емельян осторожно, боясь оскользнуться на мокрых камнях, пошел вглубь, поднимая над собой палку с горящей берестой. Мелькнул впереди неясный блеск, пламя скакнуло вперед, и Емельян, подойдя ближе, остановился. В неглубоком каменном желобе шириной не больше двух аршин, действительно, протекала вода. Пересекала, будто перечеркивала наискосок, нишу, исчезала под сводом стены и струилась куда-то дальше, находя свой путь в земной глубине, посреди сплошного камня. Кусок горящей бересты отвалился с палки, упал в воду и зашипел, вскидывая вверх черный дым. Но оставшаяся береста до конца еще не сгорела, пламя качалось бойко, и в его отсветах на дне каменного желоба под водой что-то тускло отсвечивало. Емельян наклонился, опустил палку ниже, вгляделся и сразу же окунул руку в воду, торопливо сдвинул большой камень и едва сдержался, чтобы не закричать – на ладони у него лежал, холодя кожу, золотой круг, а в круге маячил искусно отлитый всадник с натянутым луком.

– Дальше еще такие штуковины имеются, – раздался у него за спиной голос Степана. – Будто их специально укладывали, как по линейке, одну нашел, ступай прямо, а там другие лежат… Я до конца не пошел, чем там лаз этот заканчивается, не знаю, поэтому и за тобой послал.

– Кто еще с тобой заходил?

– Никого не было. Я же один вход прорубал, первым и увидел, а ты, получается, второй. Дальше пойдем?

Не отвечая, Емельян перепрыгнул через текущую воду, двинулся дальше, но береста догорала и пламя начинало скукоживаться. Скоро от него остались только падающие искры да густой запах дыма. Пришлось повернуть назад. Выбирались на ощупь, прикладывая ладони к холодному и влажному камню, пока не замаячил впереди свет. До выхода оставалось совсем немного, вот он, рядом, рукой подать, но Степан и Емельян замерли одновременно, словно ноги у обоих отказались слушаться и одеревенели в один миг. Остановил их и заставил застыть на месте неведомый голос, негромкий, будто звенящий, доносившийся неизвестно откуда, не иначе как из самого камня. Он не звучал в пространстве, достигая ушей, как это обычно бывает, а возникал, как в памяти, оживал и завораживал, пугая до гусиных пупырышек, брызнувших по спинам. Четко, неспешно выговаривал слова, будто выкладывал в один ряд неподъемные камни: «Глупые люди, устала я вас предупреждать, никто не желает мне подчиняться. Терпение мое кончается, и когда оно кончится окончательно, не просите пощады, не будет ее. Сказано было: не оставив грехов своих, не подбирайтесь к моим богатствам. Даже если возьмете толику малую, она все равно во вред встанет, как кость в ненасытном горле. Нет и не будет вам здесь ни счастья, ни удачи, ни здоровья, ни долгой жизни. Протрите слепые глаза, вы их жадностью, как грязью, залепили, протрите и сделайте, как я вам приказываю – уходите отсюда! Уйдите и дорогу забудьте! Больше я вам ничего не скажу. Ступайте!»