Ориенталист. Тайны одной загадочной и исполненной опасностей жизни - Том Рейсс

Впоследствии Лев водил под деревья на берегу моря многих немецких девушек. Восточная внешность делала его неизменно привлекательным, а мистический ореол недоступности, казалось, лишь побуждал все новых и новых девиц к бессмысленной погоне за поставленной целью. Каждой из его очаровательных, наполовину побежденных им спутниц доставалась одна и та же доза благонравного, пуританского отказа: ведь нежность внезапно сменялась у Льва чопорностью, холодной вежливостью. Это не означало, что он не пытался вести себя иначе. Он жаждал быть прекрасным любовником, он обожал первые, предварительные шаги… Но всякий раз, когда он заключал в свои объятия очередную девушку, ее губы и глаза представлялись ему «хищными и ненасытными», и он вновь в ужасе отшатывался от «полуночных влечений». Он никак не мог привыкнуть к страстности немок, которую те и не пытались скрывать. «И я каждый раз приходил в ужас при виде все того же, незнакомого мне прежде проявления желания, похоти, и каждый раз с моей стороны все завершалось лишь целованием руки и поклоном на прощанье». Но поскольку Лев пытался ухаживать за многими девушками, за ним закрепилась совершенно незаслуженная слава восточного соблазнителя, а ведь он предпочитал проводить время за игрой в шашки. Позднее он не раз возвращался мыслями к этому времени, рассматривая происходившее тогда как первый признак своих серьезных трудностей в отношениях с женщинами Запада.

В начале осени 1921 года директора школы написали отцу Льва, что для его сына будет, вероятно, гораздо лучше продолжить образование в более привычных условиях. К тому времени Абрам уже успел перебазировать свой бизнес по продаже «мертвых душ» из Парижа в Берлин, где жило больше всего русских эмигрантов, и Лев с большой грустью простился со своей уютной комнатой в санатории.

По пути в Берлин Лев провел два дня в Гамбурге. Он обошел весь этот портовый город, видел и причалы, с которых столько евреев из России отправлялось в дальний путь, в Америку. Заметим походя, что владелец пароходной линии «Гамбург-Америка», еврейский магнат по имени Альберт Баллин, в ноябре 1918 года покончил с собой, поскольку не смог перенести известия о поражении Германии. Очарование острова, где он недавно жил, всех этих молодых женщин, ночей, проведенных вблизи от залитых лунным светом морских волн, — все это еще защищало Льва от его прежних мрачных мыслей. Но при этом он в очередной раз оказался не готов к встрече с реальным миром, существовавшим за пределами его воображения. К тому же, как он вспоминал в своих предсмертных записках: «Внезапно все полностью переменилось — как будто некий безвестный маг и волшебник нажал на какую-то кнопку, и вот моя жизнь покатила теперь в совершенно ином направлении. По приезде в Берлин я все еще по-прежнему улыбался, думая, что это — очередной зеленый остров в Северном море. Как же я ошибся… Город встретил меня с таким же безразличием, с каким, наверное, великан бросает порой взгляд на карлика…»

Впоследствии Лев все же полюбил этот город, единственный в своем роде, современный, закопченный город XX века: «его прямые улицы… его прекрасную, рукотворную суровость». Они по-своему заворожили его, пусть были совсем не похожи на любимые им узкие улочки с базарами и минаретами. Правда, той осенью к суровости этого большого города добавились неблагоприятные новости с рынка «мертвых душ».

Наблюдалось все больше признаков того, что советское правительство останется у власти надолго, а посему документы на владение объектами нефтедобычи и нефтепереработки в России перестанут иметь какую бы то ни было ценность. Абрам, возможно, забрал Льва из школы еще и потому, что теперь приходилось экономить. Купля-продажа «мертвых душ» полностью прекратилась после того, как Германия и Россия подписали в 1922 году Рапалльский договор, согласно которому каждая из сторон признавала принцип наибольшего благоприятствования в отношениях друг с другом — и в торговле, и в военной сфере. Фактически это означало еще одно: большевики позволили немцам начать тайную программу перевооружений.

Господин Нусимбаум был по-прежнему элегантен, выходил из дома, опираясь на трость, в начищенных до зеркального блеска ботинках. Лев не отставал от него: костюм-тройка, набриолиненные волосы, монокль, который он давно уже носил вполне непринужденно. Однако именно теперь Лев понял, что его отец отнюдь не так богат, как ему казалось, и с его глаз спали, наконец, шоры, возникшие давно, в годы его защищенного, безмятежного детства: «Я увидел теперь то, что было куда более важным, нежели вся премудрость, полученная мною на зеленом острове. Я узнал, наконец, что, кроме верблюдов, пустынь, кроме учителей, красивых женщин и изумрудного моря, существует кое-что еще, а именно оборотная сторона жизни — деньги».

К 1921 году, когда бедность стала обыденным явлением для большинства берлинцев, инфляция и чувство безнадежности, охватившее жителей Германии, привели к тому, что любой иностранец, даже из среды русских эмигрантов, по сравнению с местными жителями казался человеком зажиточным. Если до войны доллар стоил четыре марки, то в 1921 году их обменивали уже по курсу семьдесят пять марок за один доллар США (а всего через два года за один доллар будут давать ни много ни мало четыреста сорок миллионов марок). При таком обменном курсе те русские, у кого еще оставались бриллианты или же имелся счет в швейцарском банке, чувствовали себя вполне уверенно. А вот бывшие промышленники, собственность которых осталась в России, оказались в тяжелом положении. В числе многих других разорились и Нусимбаумы.

Жить в Париже за счет родственников матери Льва было унизительно, а возвращение в Баку вообще не рассматривалось. Однако, как это ни удивительно, Лев ощущал себя в Берлине дома, — будто они с отцом после всех своих странствий и бегства из развалившейся Российской империи вновь оказались в самом ее центре: ведь к осени 1921 года немцы уже стали называть Берлин второй столицей России.

Подобно многим другим эмигрантам, Лев и Абрам переехали на квартиру в Шарлоттенбурге, в прошлом фешенебельном районе на западе Берлина, который немцы теперь называли Шарлоттенградом (а русские Петербургом). Начиная с 1918 года беженцев из России в столице Германии собралось столько, что трамвайные вагоновожатые на подъезде к Бюловштрассе выкрикивали: «Россия!» Берлин был ближайшей к границам бывшей Российской империи столицей, получить въездные визы в Германию удавалось относительно несложно, а жизнь была дешевой. Эмигранты здесь были в основном из Санкт-Петербурга и из Москвы, и добирались они сюда через Польшу. «На каждом шагу можно было услышать русскую речь, — вспоминал писатель Илья Эренбург, приехавший в Берлин той же осенью из Москвы. — Открылись десятки русских ресторанов — с балалайками, с зурной, с цыганами, с блинами, с шашлыками и, разумеется, с обязательным надрывом»[84]. Найти работу было трудно, однако собственные сбережения или же вспомоществование международных благотворительных организаций позволяли вполне сносно существовать в городе, где местные уже приносили зарплату домой в ведрах. «Владельцы магазинов каждый день меняли этикетки с ценами: марка падала, — писал Эренбург в своих воспоминаниях о 1921 годе. — По Курфюрстендамм бродили табуны иностранцев: они скупали за гроши остатки былой роскоши»[85]. По словам поэта Андрея Белого, русских было такое количество, что порой немецкая речь даже вызывала удивление.