Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII - Эмиль Мань

По сравнению с такими знатными, надменными и роскошными дамами, Мари Брюно была фигурой вовсе незначительной. Она появилась на свет в результате брака некоей Николь дю Бей и Себастьена Брюно, буржуа-гугенота из Труа, большого доки по части дел и финансов, который стал, неведомо каким образом, интендантом принца Конде, потом короля Наварры, разбогател на этих должностях, а когда настало время религиозных войн, нашел себе убежище сначала в Седане, потом в Ларошели. Мари родилась в 1584 г. в первом из этих городов, а в 1588-м перебралась с отцом и матерью во второй, сидя вместе со старшей сестрой верхом на навьюченном корзинами осле. 4 декабря 1599 г. она вышла замуж за Шарля Решиньевуазена, господина де Ложа, не без того, как говорили, чтобы предоставить ему перед этим неопровержимые доказательства своей любви. Шарлю, если верить тем же злым языкам, одинаково нравились ум невесты и ее приданое. Году этак в 1603-м Решиньевуазены обосновалось в Париже, где Генрих IV, благоволивший к единоверцам, которые верно служили ему, одарил отца семейства благородной должностью секретаря-советника, а мужа Мари сделал дворянином и оставил при дворе. Таким образом, дворянство Мари было совсем недавним, так сказать, «свеженьким».

Судя по всему, мадам де Рамбуйе превосходила соперниц красотой. На портрете, написанном на пергаменте, она предстает просто-таки богиней с нежными, тонкими чертами лица, сохраняющего тем не менее радостное выражение, одета там Катрин в пышное платье с цветными узорами, украшенное золотыми кружевами. Лицо коленопреклоненной мадам д'Оши на эстампе, выполненном гравером Даре, различить трудно, но поклонники ее утверждали, будто она даже слишком хороша собой, зато противники заявляли, что физиономию красотки портили вечно гноящиеся глаза и тусклый, как у больной, оттенок кожи. А мадам де Лож, ни единого портрета которой не сохранилось, Таллеман де Рео описывал как особу весьма скромного обаяния и недостаточной природной элегантности.

Все три дамы получили прекрасное образование. Мадам де Рамбуйе владела итальянским и испанским, изучала латынь, чтобы читать в подлинниках тексты Вергилия, и вообще чтение было для нее высочайшим из наслаждений. Мадам д'Оши вроде бы тоже разбиралась в латыни, но, по другим сведениям, больше хвалилась тем, что знает ее, чем знала на самом деле. А мадам де Лож никак не могла понять, что все-таки ближе ее душе – поэзия или тяжеловесные сочинения протестантских священнослужителей.

Ни одна из них поначалу не держала в голове такой примитивной мысли – просто взять да и открыть салон. Госпожа Рамбуйе, как и госпожа д'Оши благодаря своему социальному положению были приняты при Дворе и буквально пропадали там. Зато мадам де Лож, жена «подчиненного» Его Величества, если и бывала там, то как-бы в тени. Маркизу приглашали танцевать в королевских балетах, репутация милой и умной женщины помогла ей быстро войти в кружок приближенных королевы; виконтесса – особа экстравагантного нрава – вызывала там только насмешки; мадам де Лож так и не удалось выделиться из теснившей ее со всех сторон толпы, да она к этому и не стремилась. Но первая из трех довольно скоро покинула Двор, показавшийся ей обиталищем грубости, и две другие тоже – разочарованные тем, что там не оценили должным образом их достоинств. Кроме того, материнский долг вынуждал опять-таки всю троицу всякий раз брать долговременный «отпуск»: у мадам д'Оши было трое детей, у мадам де Рамбуйе – семеро, у мадам де Лож – девять. Они встречались друг с другом как в Лувре, так и за его стенами. Разница характеров и темпераментов не позволяла им по-настоящему подружиться, но тем не менее они обменивались визитами и время от времени письмами, исполненными комплиментов.

Году примерно в 1607-м, вероятно движимая целью взять реванш за холодный прием, оказанный ей придворными, мадам д'Оши решила устроить себе собственный «двор». Тогда она жила на улице Гранд-Трюандери[132], в самом центре богатого прихода Святого Евстафия. Виконтесса с детьми занимала огромный особняк: меньший не подошел бы – столько было слуг и экипажей. Здесь она наслаждалась полной свободой: ее муж, назначенный губернатором Сен-Кантена, вынужден был жить вдали от семьи, возложив на супругу улаживание по доверенности всех своих дел.

Гордая своей сияющей красотой (а она не сомневалась, что ослепительно красива), кокетливая, умеющая любезничать, всегда разнаряженная в пух и прах, обожающая вокруг себя толпу, не скупящуюся на лесть и угодничество, она принимала – особенно поначалу – только «хорошее общество»: знатных дам, чуть более непринужденных в общении, чем другие, надушенных и припудренных молодых дворян – щеголей и волокит, страстных охотников до ветрениц своей же породы. Затем в один прекрасный день она сообразила, что эти щеголи и волокиты, не устававшие домогаться и ее любви, способны скомпрометировать ее, нанеся непоправимый ущерб репутации, тогда как поэты, хоть они и тоже испрашивали любви у счастливицы-богачки, выбравшей их при содействии благодетельницы Музы, все-таки по крайней мере превозносили до небес изящество ее ума и аромат ее добродетели. Вот эта хитрюга и решила: раз от поэтов скорее дождешься фимиама, чем от кого-либо другого, да и больше, чем вообще пожелать можно, я и стану привлекать их в свой дом. И начала, кажется, с Малерба.

Поэту тогда сравнялось пятьдесят шесть лет. Он наслаждался известностью, которую принесли ему его несравненные оды. С мужчинами Малерб выказывал себя грубоватым, неотесанным и резким собеседником, бывал ворчливым и чересчур язвительным брюзгой, а иногда – попросту невежливым, зато по отношению к дамам проявлял неизменную галантность. Обычным его присловьем было такое: «В мире есть только две прекрасные вещи – женщины и розы, и только два лакомых кусочка – женщины и дыни… Я благодарен природе за то, что она сотворила их, а своих предков за то, что наградили меня такой склонностью к ним, которая граничит с обожанием!»

Словом, Малерба не пришлось долго упрашивать: пригласили его в дом мадам д'Оши, он не стал долго медлить и явился. И едва попал туда, едва увидел хозяйку, – тут же объявил о своей пылкой к ней любви. И прекрасная дама пришла восторг от мысли, что отныне обретет бессмертие, будучи увековеченной в творениях короля поэтов. Вскоре действительно она стала получать письма, в которых воспламененный любовью Малерб воспевал притягательную силу божественной «Калисты» и жаловался, что ему достаются лишь знаки пренебрежения от этой жестокой. Стихи почти в точности повторяли письма:

Однако Калиста остерегалась одаривать пламенного старикашку иными знаками внимания, чем улыбки, комплименты, любезности в ответных письмах. Изощренная кокетка, она при помощи таких «искусственных средств» умело распаляла к своей выгоде воображение поэта, провоцировала его на создание новых и новых стихов, которые немедленно распространяла в обществе, повышая столь своеобразным способом свой престиж. В то же время и с теми же целями, стараясь вызывать ревность престарелого влюбленного, она окружала себя молодыми его коадъютерами – коллегами, которых он воспринимал как соперников. Вокруг воспетой им Калисты собирались Энфренвиль, Ленжанд, Мальвиль, Летуаль да и другие, которые, со своей стороны, все множили и множили стихотворные воспевания хозяйки дома и появлялись в ее алькове всегда большой компанией – правда, чтобы прочесть свои новые произведения.