Когда уходит человек - Елена Катишонок

В другое время Леонеллу удивило бы, наверное, с какой уверенностью недавно въехавший жилец движется по чердаку да и знает о самом его существовании — она никогда не обращала внимание ни на лесенку, ни на велосипед, поскольку бывала наверху редко; но где оно, другое время?

Сам чердак оказался просторным, несмотря на обилие мебели, вещей и останков вещей, связь которых друг с другом понятна и дорога только их владельцам. Запыленные стулья с витиеватыми ножками, припавшие сиденьями один к другому; воздетые к потолку оленьи рога на продавленном диване с торчащими пружинами; корзина с тряпьем в углу, из которой выглядывает ботинок без шнурка; многоярусный торт старинной этажерки, портрет какой-то дамы с высокой прической и лорнеткой в руке; дама требовательно смотрела в лорнетку прямо на этажерку.

Из-под продавленного дивана Бергман вытащил овальную цинковую лохань с двумя ручками.

— Вот вам и первый трофей. Уверен, что Робинзон чувствовал то же самое, — сказал он удовлетворенно, — ставьте кипятить воду.

Леонелла не знала, кто такой Робинзон; должно быть, доктор из евреев.

…Первое время ребенка купали вместе. Потом — Леонелла сама не заметила — руки перестали бояться, вместо страха пришла уверенность. Коляску — почти новую — удалось купить на черном рынке: элегантное кремовое яйцо на колесиках, с ребристой складчатой крышей, как на автомобилях. Она незаметно перестала конфузиться, когда хозяйка молочной, завидев ее с коляской, выносила на крыльцо бутылки и спрашивала о «муже». Благодарила и улыбалась, как привыкла улыбаться чужой любезности; хотела спросить ее о няне, но что-то удержало.

— Правильно, что не спросили, — одобрил Макс, — и не спрашивайте. Вы знаете эту молочницу без году неделю, а няня должна иметь надежные рекомендации. Я как раз интересовался в отделении…

Не буди лихо, пока тихо, думал он, поднимаясь к себе. Мы здесь на птичьих правах, только по-разному: у меня и птичьих прав нет. Выше чердака не улететь, а оттуда — вслед за Натаном. Мало ли что разнюхает посторонний человек…

Обратился к педиатру, который смотрел девочку, не посоветует ли кого-то? Тот расспросил о ребенке, покивал. Поймать взгляд косящих глаз было невозможно: казалось, доктор увлеченно рассматривает свою переносицу.

— У нас две медсестры остались без работы, — сказал с горечью. — Не поладили с администрацией: все бумаги теперь только на немецком, хочешь не хочешь. Сидят без работы и без карточек…

Обещал прислать обеих.

В воскресенье пришла первая, и надобность в выборе отпала: няня понравилась. Не внешним обаянием, которого у нее не было: небольшие серые глаза, жесткий скупой рот, прямые седеющие волосы, — а спокойным достоинством и отсутствием суетливости. Анна не старалась понравиться, чтобы заполучить работу во что бы то ни стало, хотя в работе ой как нуждалась: вдова, двое детей; но об этом сказала далеко не сразу. Произнеся слово или фразу, твердо сжимала губы, словно прикусывая их изнутри. Да, каждый день. Если требуется, могу по хозяйству. Улыбнулась только один раз, после слов Леонеллы: «Надеюсь, вам понравится моя дочка», и ответила очень кратко:

— Я тоже.

Анна появилась на следующее утро. Быстро, но без суеты, причмокивания и сюсюканья, она кормила, умывала и переодевала девочку, потом укутывала и выставляла в коляске в сад. Пока та спала, так же быстро и ловко делала все необходимое.

Приходящая няня, она же прислуга, устраивала и Леонеллу, и Бергмана: идиллический миф о милой семье не развеялся.

— Очень милая семья, — повторяла молочница немногочисленным покупателям, — и прислугу наняли с хорошего дома, сразу видно.

Еще полгода назад Леонеллу называли «товарищ артистка» — теперь она стала «госпожой докторшей». Молчаливо согласившись с одной легендой, станешь ли придираться к другой? Тем более что к слову «товарищ» сейчас многие охотно бы придрались.

Гораздо хуже было, что кончались деньги. Советские рубли пока еще ходили наравне с марками. В конце каждой недели Леонелла отсчитывала несколько кредиток для Анны. Растрепанный конверт, перехваченный резинкой, который заставила ее взять Зайга, стал почти невесомым. Печалило и вместе с тем успокаивало только одно: деньги, заработанные Маритой, тратятся на девочку.

Война не война — ребенок не должен ни в чем нуждаться. Даже если придется опять сделаться певицей. Разучить несколько немецких песенок не хитрость — пела же она советские и пользовалась успехом! Какая, в сущности, разница, кого развлекать со сцены, большевиков или немцев?

А только для Леонеллы разница была.

Однажды ей уже пришлось развлекать немца, очень давно, когда была она вовсе не «прекрасная Фея» и даже не Леонелла, а «Леона, сучка!..». Та давняя убогая жизнь, однообразная и тупая, как коровья жвачка, осталась далеко отсюда, в деревне, вместе с вечно пьяной матерью, ленивыми коровами, ухмылками батраков. Там же остался хозяин, вместе с приехавшим откуда-то гостем, которого все называли «герр гауптман», что было вовсе не фамилией, как она подумала вначале, а капитанским званием, которым тот чрезвычайно гордился, хотя форму не носил.

Не надо, нельзя туда заглядывать. Это не книжечка с золотым обрезом, а корявая щелястая дверь сарая, откуда мать и выволокла ее, спрятавшуюся от важного гостя: тебя убудет?..

Старая пьяница оказалась права: хоть интерес герра гауптмана, как и его визит к приятелю, был коротким, Леона осталась не в убытке, а, наоборот, с прибылью и несколькими мятыми рублевками, подаренными герром «на лакомства». К счастью, деньги удалось от матери утаить, как и прибыль, от которой избавилась при посредстве бабки с дальнего хутора — мастерицы на все руки. Домой оттуда не вернулась, а заночевала в пристройке к деревенской кирхе, не осмелившись постучать в дом; утром ее нашла жена пастора. Потом Леона, блаженствуя, пила кофе на кухне, и — кто знает, вспомнилась бы ей когда-нибудь тяжелая горячая кружка, огромная плита с висящей над ней связкой лука, тряпичные половики, если бы не мыза «Родник» и не кухня Зайги, где случилось оказаться только по той причине, что Марита не послушалась ее и не кинулась к суетливой деревенской умелице?..

Хватит; а то еще вспомнятся туфли, которые дала жена пастора, и юбка — мятая, но чистая и совсем не старая… В тех туфлях она и убежала — от жалкой жизни, от злых языков, от доброго пастора. Убежала, чтобы не стать «сучкой Леоной», хотя путь к Фее Леонелле тоже не был усыпан розами, но… Хватит.

Юбку, еще одну, и три шелковых платья можно отнести на черный рынок хоть сегодня. И шляпку: такие больше не носят. Это лучше, чем петь для немцев. Сегодня тебя называют орхидеей, а завтра какой-нибудь герр гауптман будет совать мятые деньги.

Она столкнулась с Максом, когда выходила с пакетом из дома, и остановилась потрепать по шее сенбернара. Пакет упал, и нежный шелк выскользнул на снег.

Вечером, когда Анна ушла, Бергман постучал в дверь гостиной:

— У вас рюмки есть?