Дерево в центре Кабула - Александр Проханов

Центр искусств, куда был приглашен Белосельцев, напоминал стеклянную пирамиду, возведенную над старым московским зданием. Сквозь стекла просвечивали кирпичные старомодные стены, каменные наличники, словно умершее здание было положено в стеклянный саркофаг, покоилось там, пропитанное смолами и бальзамами, освещенное немеркнущим голубоватым свечением.

Служители в странных одеяниях, напоминавших мундиры швейцарских гвардейцев, провели его к Кугелю. Навстречу из кресла поднялся высокий красивый еврей с голубыми глазами, русой курчавой бородкой, очаровательной румяной улыбкой.

– Как я вам благодарен, Виктор Андреевич! – хозяин помогал Белосельцеву раздеться, принимал пальто, помещал на хромированную вешалку, похожую на штатив в операционной. – Милости прошу, вот мой чертог, моя лаборатория!

И впрямь помещение, где оказался Белосельцев, напоминало лабораторию или диагностический центр. Стены, потолок, двери, оконные рамы были стерильно белые. На белых столах размещались компьютеры и проекторы. Половину стены занимал льдистый плоский экран. Светильники в потолке напоминали металлические операционные лампы. Пахло озоном, словно работал невидимый ультрафиолетовый прибор, истреблявший тлетворных бактерий. Белосельцев, опустившись в удобное кресло, оглядывал комнату, желая обнаружить ложе, на которое помещался исследуемый больной, место, куда устремлялись окуляры лучистых приборов.

– Работа, которую я вам предлагаю, – Кугель глядел на него своими яркими добрыми голубыми глазами, – носит прежде всего историографический характер. Афганская война должна быть описана, зафиксирована, как описывались в старину путешествия, с нанесением на карту вновь открытых земель, с рисунками экзотических трав и животных, с рассказами о быте и нравах аборигенов. Кстати, это в традициях русской военной разведки. Именно такое путешествие совершил офицер генерального штаба Арсеньев, описав его в своей замечательной книге «В дебрях Уссурийского края». Другой офицер генерального штаба Слю-сарев совершил путешествие в Афганистан, оставив после себя замечательное описание. Я полагаю, ваш опыт, ваш дар позволят нам осуществить великолепное дорогое издание, с цветными слайдами, с картинами боев, с портретами генералов, офицеров, солдат. Поставить памятник русской военной славы…

Белосельцев озирался, ожидал увидеть, как распахнутся белые двери и санитары в белом вкатят длинное ложе, на котором под белой простыней лежит усыпленный больной. На него направят окуляры приборов, оплетут проводами датчиков, и на плоском настенном экране вспухнет огромное сердце, запульсируют клапаны, и, как узкая колючая змейка, в сердце проникнет зонд, брызнет в кровь мутную непрозрачную жидкость.

– Но помимо историографии, – продолжал доброжелательный Кугель, – этот труд должен преследовать политические и идеологические цели. В афганской кампании русские столкнулись с воинствующим исламом, который оказался сильнее марксистских догм и перемолол вторжение. Более того, вслед отступившей России, буквально на плечах отступающих войск, агрессивный ислам ворвался в Кабул, в Таджикистан, в Среднюю Азию. Тот же воинствующий агрессивный ислам разгромил русскую группировку в Чечне. Эта книга, если она получится, должна пробудить в сознании русской публики чувство опасности перед исламом. Должна разрушить миф о том, что на исламском Востоке Россия имеет союзников. Что Иран, Ирак, арабский мир – есть стратегические союзники русских. В двадцать первом веке такими союзниками России становятся Америка, Европа, Израиль. Особенно последний, выдерживающий титаническое давление агрессивного ислама…

Белосельцев искал то место, куда направлены глазки облучателей, головки датчиков, снимающих показания. Туда, под эти окуляры и датчики, вкатят усыпленное тело, поместят головой в огромный электромагнит, и на плоском экране вспыхнет мозг. Разноцветные слои и изгибы, гематомы и опухоли, тромбы кровеносных сосудов. Болезнь мозга, головные боли и бреды, ночные кошмары и мании предстанут, как снимок Земли из космоса, – красное, черное, синее.

– У нас собраны уникальные иллюстрации. Снимки афганской войны. Они бы могли украсить книгу…

Кугель пересел к белому, как глыба снега, компьютеру. Засветился голубой, словно наполненный жидким азотом, экран. Бесшумный удар клавиши зажег цветное изображение. Каменистая круча, бетонное шоссе с длинной цистерной военного бензовоза, и на круче, на ослепительной небесной лазури – клочок зеленой ткани, намотанной на корявую палку. Белосельцев мгновенно узнал – могила святого, сразу после туннеля Саланг, когда из темного, наполненного дымом желоба вырываешься на воздух и свет, и глаза, истосковавшиеся по синеве, находят в вышине груду могильных камней и клок зеленой материи, привязанной к кривому суку.

Это видение было ошеломляющим, будто возникло не из электронной глубины компьютера, а зажглось на сетчатке глаза как ярчайшее сновидение. Он почувствовал сладкий ледяной ветер, услышал шум тяжелой колонны, скользящей вниз по бетону, руки ухватились за холодную крышку люка, и перечеркнутый стволом пулемета, высокий, бело-голубой, как воздух, парит ледник.

Удар клавиши. На экране, теперь уже не только на стеклянном, запаянном в белоснежную глыбу компьютера, но и на огромном, плоском, в половину стены, возникло, – смятые, накаленные до красна цистерны, осевшие, на сгоревших скатах, наливники, черный, обугленный выступ скалы, солдаты плашмя на обочине, задрали к вершине стволы, и на синем небе, из-за кручи, легкий, как воздушное семечко, вертолет огневой поддержки, летит над горящей колонной.

Это огромное, черно-коричневое изображение с голубоватой окисленной сталью, с растерянными, из-под касок лицами солдат, с едкими дымками и клочками липкого пламени, с солнечным вихрем вертолетных винтов, было так узнаваемо, что он испугался. Вжался в кресло, ожидая услышать стук пулемета, увидеть мерцающий электрический огонек «дэшэка». Зрелище было вырвано не из электронной памяти компьютера, а из его живой испуганной глазницы, в которой среди крови и слез пульсировало изображение трассы, глубокого, на следующем витке серпантина, кишлака с плоскими крышами, пунктирной ленты расстрелянной, уходящей колонны, танк охранения упирается в горящий наливник, двигает его к пропасти, и тот медленно, отекая огнем, летит, роняя на склоны вялое, как капли варенья, пламя.

Это воспроизведение с помощью электроники его забытых состояний, извлечение их из-под пластов утомленной памяти, было утонченным насилием. Операционным вторжением в сонный сгоревший мозг, куда направлялся невидимый скальпель, взрезал мертвые, как гипс, оболочки, и под ними начинали брызгать, играть свежие, в солнце, переливы горной реки, коричнево-красный корявый сад, и он, отложив автомат, подбирает с земли маленькое смуглое яблоко, вонзает зубы в сладкую плоть, солдаты вгрызаются в яблоки молодыми зубами, стоят по колено в ледяной блестящей воде, и малая синегрудая птичка смотрит на них из ветвей.

Кугель бесшумно нажимал на клавиши. Возникали видения, превращаясь в непрерывные зрелища его прожитой жизни, словно к его голове прикладывали тампоны холодного спирта. Они загорались, и каждое видение было, как сладчайший ожог.

Полет над красной пустыней, мягкие округлые пузыри песков, и в сонном дрожании обшивки – лица солдат спецназа. Хотелось из неба протянуть ладони к земле, погладить бархатные волны песков. И тот караван, к которому из-под винтов бежали, задыхаясь от жара, хрустя на губах песком. Падали ниц, пропуская над собой хлестнувшую пулеметную очередь. Вертолет пикировал, выталкивая колючие вихри дымов, красные взрывы лохматили кромки бархана, и верблюд, окутанный пылью, вставал на дыбы. Его оскаленная губастая морда, царапающие воздух копыта, и потом на песке лежали убитые звери, растекалась липкая кровь, стекленели открытые, отражавшие солнце глаза, и солдаты вспарывали мешки, вываливали автоматы, волокли к вертолету трупы убитых погонщиков.